Письма только для своих

В начале нового письма она написала:
 Привет, муравей! 
В начале следующего:
 Муравей! 
Потом:
 Муравей… 
и
 О, муравей… 
и
 Милый муравей! 
и
 Муравей, муравей… 
Так она писала все утро и вздыхала все тяжелее. «Должно же быть какое-то начало, — подумала она, — которое подходило бы для муравья». Она была в этом уверена. Но ничего не могла придумать.
Гора писем на полу у стола становилась все больше.
В конце концов белка встала, пробралась через письма к двери и хотела выйти на улицу, чтобы подумать обо всем на большой ветке у своего дома.
Но как только она открыла дверь, в дом ворвался ветер, подхватил все письма, собрал их в маленький смерч и унес к муравью.
День был прекрасный, и муравей как раз сидел на солнышке у своей двери, думая о дальней дали.
И вдруг он оказался с головой засыпан белкиными письмами. С большим трудом он выбрался из этой огромной горы и начал читать.
Только поздним вечером, в лунном свете, он дочитал последнее письмо.
Какое-то время он просидел молча, глядя на спрятанные сумерками кусты.
Потом осторожно сложил письма одно на другое, так что эта стопка достала как раз до его крыши, вскарабкался наверх по стене дома, лег сверху на письма, укрылся письмом, которое начиналось с «Дорогой муравей!», и заснул.
Светила луна, и когда муравей ворочался, письма тихонько шелестели. Муравей кивал во сне и бормотал: «Да-да, муравей — это я».
  
Древесный червяк проделывал себе ход в дубе.
 
Эта серьезная и тяжелая работа, и только к середине дня червяк остановился и подумал: «Как бы я хотел быть вороной». Каркать казалось ему гораздо легче, чем сверлить дерево. Он отряхнул с плеча опилки и, ворча, стал работать дальше.
Когда-то давно ворона рассказала ему, что сверлить — его судьба.
— Моя судьба — каркать, — сказала она. — А твоя — сверлить.
— Вот как, — сказал тогда червяк.
Через некоторое время он остановился, чтобы вытереть пот.
— И письма мне никогда не приходят, — пробурчал он. Внутри дуба было очень тихо.
— Сюда что, не приносят почту? — крикнул он. Ответа не было.
— Ну конечно, нет, — сказал он с едкой усмешкой. Потом он решил одним махом просверлить насквозь весь дуб. Яростно орудуя челюстями, он принялся бурить ход прямо наверх.
Но вдруг у него перед носом оказалось письмо.
— Письмо! — закричал древесный червяк, смахнул с лица стружки и открыл конверт. В письме было написано:
 Дорогой древесный червяк! 
 Приходи ко мне на день рождения! 
 Майский жук 
Древесный червяк очень удивился и даже остановился. А потом проделал в письме дырку и стал яростно сверлить дальше.
— День рождения… — бурчал он. — День рождения… Надо сверлить!
Он так разогнался, что врезался в дубовую кору, пробил ее, с огромной скоростью вылетел наружу, пролетел по воздуху и упал в траву.
— Ух ты! — воскликнул он. — Что это было?
Он потер лоб и тут услышал голос:
— Как здорово, что ты сразу пришел!
Это был майский жук, который как раз начал праздновать свой день рождения. Древесный червяк стал его первым гостем.
 
Он помог ему подняться, но древесный червяк мрачно озирался по сторонам и почти задыхался от воздуха.
— Я приготовил тебе сладкие опилки, — сказал майский жук.
— Правда? — удивился червяк.
Майский жук кивнул и отвел червяка к толстому пеньку.
— Вот, — указал он.
Древесный червяк тут же принялся сверлить пенек, залез в него и скоро добрался до сладких опилок.
Снаружи раздавались звуки праздничного веселья. Там пели и танцевали.
— Ты танцуешь? — спросил майский жук и постучал по пеньку.
— Что? — крикнул червяк.
— Танцуешь? Так положено на праздниках.
— Да, — сказал червяк. — Танцую.
Он неловко попытался что-то станцевать, потерял равновесие, завалился вверх ногами и воткнулся головой прямо в опилки. «Надеюсь, что танцы — не моя судьба», — подумал он.
Пока червяк торчал вниз головой в опилках, он передумал обо всем, что тоже могло быть его судьбой: заставать зверей врасплох, сворачиваться в клубок, раздуваться, что-нибудь прикарманивать, резонировать, поддаваться на уговоры и еще много вещей, о которых он точно не знал, что они означают. «Весь день поддаваться на уговоры… — думал он. — Это было бы моим упадком». Хотя, что такое «упадок», он тоже не знал, но подозревал, что нечто неприятное. И тогда он решил, что сверлить — не так уж плохо. Потому что здесь он был большой мастер. Это он знал точно.
— Да-да-да! — закричал он. — Сверлить!
Но майский жук уже ушел к другим гостям, и никого из них вовсе не волновали ни древесный червяк, ни его судьба.
  
Сверчок написал записку:
 
 Меня нет! 
Повесил ее на дверь и исчез.
Когда он вернулся, то только успел заметить, как записка улетела прочь.
«Как странно, — изумился он. — Меня и правда не было». Где он был, он тоже не знал.
Потом он написал:
Я ушел в пустыню
— и оказался посреди пустыни.
«Как странно! Как странно!» — удивлялся он.
Когда спустя какое-то время он вернулся, то глубоко задумался, а потом написал:
 Здесь стоит огромный торт 
— и перед ним оказался огромный торт.
«Все, что я пишу, происходит на самом деле», — подумал он и открыл рот. Но не успел он откусить и кусочка, как какой-то прохожий, как две капли воды похожий на медведя, мгновенно слопал весь торт.
Тогда сверчок написал:
Только я, сверчок, съем целиком весь торт, который сейчас стоит передо мной.
И на всякий случай приписал внизу:
 И никто другой. 
В полном одиночестве он съел целиком весь торт, который вдруг появился перед ним. Но это показалось ему скучным, да и торт, сказать честно, был не такой уж вкусный.
Когда торт кончился, сверчок подумал: «Теперь мне больше ничего не хочется». И не смог вспомнить, приходило ли ему в голову такое когда-нибудь раньше.
Он мрачно смотрел в землю и думал: «Единственное, что я еще могу сделать, — это стрекотать». И он стал стрекотать. Но и это получилось у него как-то грустно.
 
Он опять задумался и написал:
Я всегда стрекочу чисто и захватывающе
— и стал стрекотать чисто и захватывающе весь день. Бесконечно.
Под вечер он устал, и его стрекотание стало больше похоже на плач. Но оно все равно осталось чистым и захватывающим стрекотанием.
А потом сверчок написал, что он больше не будет ничего писать и ничего не будет вешать на дверь. «Письма очень опасны», — заключил он и представил себе письма с рогами, которые бросались на него, мысли с колючками и с зубами, острыми, как лезвия. Испугавшись, он забрался в угол комнаты.