Пересмешник. Всегда такой был (СИ)

Не найдя его, просто забираясь на колени к Вадьке, продолжая неспешный диалог губ, которым, похоже, лучше удавалось выразить свои мысли.
— Я запуталась…
— Давай тебя распутаем…
— Ты… я… я не знаю…
— Чего же ты не знаешь, Лина?
— Не знаю, хочешь ли ты… — Алёшка не знала, как правильно сформулировать вопрос. «Хочешь ли ты заняться со мной сексом, настоящим?»
«Хочешь ли ты меня?» — наверное, было правильно, но звучало, как-то странно, по-книжному, при этом Алёшка ощущала себя пирогом, который должны хотеть съесть. Или арбузом. Но так смысл вопроса предельно ясен и не нужно подбирать слова, так что она просто выпалила:
— Не знаю, хочешь ли ты меня!
Вадька смотрел не моргая, кажется, минуту, или даже десять, но это маловероятно, потому что Лёшка точно не смогла бы столько не дышать.
— Я хочу, никогда даже не думай, не позволяй себе думать, что я могу не хотеть тебя, Лина.
— Аааааааа…
— Потому что, всему своё время, рыбка.
— Время… У нас мало времени, я уеду.
— Приедешь… В любом случае — ты не готова сейчас.
— А вдруг я буду готова, когда тебя не будет рядом?
— Такого не случится.
— Почему?
— Потому что ты любишь меня.
— Почему?
— Потому что я люблю тебя.
— Ты любишь меня?
— Люблю.
— Давно?
— Года два… наверное, я не хочу думать, что больше… Откровенно говоря, так я не чувствую себя ещё большим извращенцем… Лина. Но ты должна знать, что я хочу тебя. Сильно. Невыносимо. Прямо сейчас… черт, ты вряд ли представляешь, о чём вообще говоришь… я же думать ни о чём другом не могу…
— Я представляю!
— Торопыга ты, рыбка… Поехали… поймаем пару карасей, — Вадька определённо пытался уйти от темы, и Лёшке это не нравилось.
Отъехав от смешанной и любопытной толпы людей, Лёшка повторила ещё раз:
— Я представляю!
Машина резко остановилась, Алёшка оказалась зажата между задним сиденьем и мужским телом, её удивление утонуло в жадных поцелуях, её ноги обхватили поясницу, и Алёшку не смущали мужские руки, которые методично раздевали её, в то время, как руки девушки занимались ровно тем же — раздевали Вадьку.
Алёшка задыхалась от новизны ощущений и страха. Страха от того, что явственно чувствовала горячую плоть напротив своего входа, и эта плоть, как точно знала Алёшка, больше её пальца… а ведь даже два пальца, два Лёшкиных маленьких пальца, приносили чувство жжения и даже дискомфорта, поэтому, когда член прошёл вперёд буквально на пару сантиметров, а потом вышел — она почувствовала облегчение.
— Я хочу тебя… хочу… хочу…
Алёшка слишком напугана, чтобы ответить «да», и слишком растеряна, чтобы сказать «нет».
Вадька не останавливался в своих движениях, но дальше пары сантиметров не продвигался… он уткнулся лбом в шею Лёшки и, придерживая себя рукой, горячо и бессвязно шепча, продолжал свои движения, пока нечто горячее не очутилось на животе Алёшки…
— Прости, я напугал тебя…
— Нет…
— Напугал, прости… просто, сложно сдерживаться.
— Я подумала. Не сдерживайся. Мне страшно, да, но ведь не будет по-другому?
— Будет… Позже.
— Поедем. Пожалуйста, я не хочу ждать позже. Просто… я испугалась сейчас. Ноя больше не буду бояться! — врала Алёшка.
Она знала, что будет бояться, знала… и знала, что он знает. И, конечно, Вадька был прав, нужно было подождать, когда-нибудь всё бы получилось естественно, но Алёшке больше не хотелось ждать, не хотелось думать… ей хотелось сделать это, если не для себя, то для Вадьки точно.
За время поездки Вадька не произнёс ни слова, так же молчал он, когда щёлкнул выключателем в старом доме, так же молча кинул маленькую коробочку на кровать.
— Что это?
— Презервативы. — Пересмешек в глазах нет.
— Зачем, это обязательно?
— Ты же не хочешь забеременеть, рыбка?
Алёшка точно не хотела забеременеть. Если бы Лёшка призналась себе, то она бы поняла, что даже не думала о такой возможности, не думала о потенциальных последствиях, о том, хочет ли она вообще…
— Нет… но… они не мешают?
— Нет, — пересмешки вернулись, — не мешают… Так что, презервативы нужны, только если ты не принимаешь таблетки… но ты не принимаешь.
 
— Принимаю… — растерянно прошептала Алёшка, она не совсем поняла, при чём тут таблетки, но решила, что, видимо, это важная информация. — Я иногда принимаю «Нош-пу».
Вадька смотрел во все глаза, молча, Алёшке было трудно сказать, что так удивило его, она перебирала руками подол и смотрела иногда на деревянный пол с сошедшей краской, а иногда на Вадьку, который прошептал.
— Боже, что я делаю… ерунда какая-то…
Али внимательно, излишне внимательно, но она всегда придирчива к мелочам, скрупулёзна и методична, смотрела на содержимое карты памяти фотоаппарата, делая вид, что она закончилась и ей необходимо сбросить информация на накопитель. Срочно. Погружаясь в мир пропорциональных, выверенных фотографий, в мир случайных фокусов, легче игнорировать личное пространство, которое затопляло её… поглощало, пытаясь растворить, принося на это место боль. До белых мурашек.
— Дай сюда ногу.
— Зачем? Всё прошло, спасибо.
— Лина, не капризничай, дай ногу, я обработаю. Не больно.
Али хотела бы стереть насмешку из глаз и тепло из голоса. Но она молча протянула ногу и следила, как пальцы неспешно обрабатывали ранку, как губы дули, как уговаривали не бояться. Это глупо. Али не боялась, она уже давно не боится. Ничего. Кроме боли, мурашек и эмоций.
Резкий звук вывел из молчания. Сообщение. Не Али. Она отвела глаза, все же успев увидеть это — маленькую аватарку с котёнком и имя «Пуся».
Пуся — наряду с фотографиями, кольцом на правой руке, игрушкой на большом диване в этой же комнате, — била по вспышкам под веками.
Наотмашь. На попытку встать, уйти, оставить Пусю Вадиму, а себе — боль, Али почувствовала давление на плечо.
— Сиди, я ещё не закончил с твоей ногой.
Пуся: «Ты на даче?»
В.Т.: «Да, что тебе?»
Пуся: «У меня дело. Целая папка дел».
В.Т.: «Я занят».
Пуся: «Я хотела сегодня, у меня плааааны».
В.Т.: «Я занят. Позже».
Пуся: «Поздно. Я еду».
В.Т.: «Спрашивать тебя не учили? Где едешь?»
Пуся: «Такси. 10 мин.»
Пуся оказалось пусей. Проходя мимо комнаты, в которой Али делала вид, что так долго скидывает фотографии, она остановилась, вцепившись в Али цепким взглядом.
Самый обычная пуся — лет семнадцати, в джинсах, настолько обтягивающих ноги, что не остаётся никакого простора для фантазии, но невольно задаёшься вопросом— зачем, в такую жару? В футболке, обтягивающей и выставляющей, нереального оттенка розового, с расписными ногтями и наращёнными ресницами. Тонна макияжа и не меньше золота. Надутые губы и распущенные волосы. Униформа пусь.
— Вау! — произнесли надутые губы.
— Не вау, а «здравствуйте», проходи, давай, — Вадим. Исчезая вслед за Пусей.
Все эти годы, все годы, когда Али ставила перед собой разрешимые цели, когда она контролировала, не смещала акценты, чётко следовала плану, даже тогда Али была убеждена в одном — Вадька любил её. Когда-то. Вид Пуси говорит об обратном…
Появившийся в дверях, Вадим смотрел на Али. Али на него.
На симметричные эмоции больше не осталось сил. Тициановских волос не было видно под слоем воды — бурлящей, бьющей высоким напряжением в висках, в кончиках пальцев.
Вадька отшутился в тот раз. Упаковка презервативов так и валялась на тумбочке.
Он целовал — иногда долго, нежно, легко, обнимая, когда она лежали на одеяле под огромным звёздным небом, и только шелест деревьев и всплески воды нарушали тишину их поцелуев. Иногда — страстно, унося дыхание Лёшки, вызывая тянущую боль в животе и желание вскрикнуть от этой боли.
Он раздевал Алёшку, укладывал её руку в свою, и девушка заворожено смотрела на свою маленькую, белую ладошку в загорелой, большой руке. Он накрывал своей ладонью её ладонь и вёл по её телу, целуя следом. Порой Лёшке казалось, что Вадька задыхается, его зрачки становились огромными, по лбу скатывался пот, он вжимался в тело Лёшки и что-то шептал на ухо. Потом откидывался и какое-то время, тяжело дыша, смотрел в небо.