Пересмешник. Всегда такой был (СИ)

— Нет.
— А вы?.. — Лёшка чувствовала, что она вся обгорела, сильней, чем думала…
— Нет.
— Аааа… я пойду?
— Нет.
— Почему?
— Потому что, я не позволю своей девушке, которая в очередной раз обгорела, идти по солнцепёку.
— Девушке…
— Угу. Я сейчас тебя поцелую. Хорошо? — глядя в глаза, блестя усмешками. — Потом отойду за машиной, а моя девушка… Рыбка, ты меня подождёшь. Хорошо?
Вадик не стал дожидаться разрешения Алёшки, а просто поцеловал, сразу пройдясь пальцами по затылку, направляя под нужным углом.
— Ты все ещё пахнешь ирисками «кис-кис», где ты их прячешь, Лина?
В тот вечер Лёшка задумалась… впервые. Она понимала, что Вадька, возможно, ждёт большего от неё, но Лёшка ничего не знала про это… она даже не могла понять, хотела ли она когда-нибудь, хоть раз, подобных отношений.
Она знала, что Вадька нуждался в этом, а значит она, Лёшка, это даст. Но легче сказать, чем сделать. В общее и, конечно, безупречное развитие Алины никогда не входили такие понятия, как сексуальная грамотность, так что знания её были поверхностны, не от того, что отсутствовала информация, а от того, что она никогда не проявляла интерес к этой информации. Интернета в пыльном городке ещё не было, поэтому она отправилась за советом к единственному человеку, к которому могла сходить.
Ветка, выслушав Лёшку, если и удивилась интересу подруги, то вида не подала, и, отправив её в свою комнату, сама пришла через десять минут, таща кипу журналов.
— У Вадьки валялись, он потом в сарай выбросил, на расжижку… а я подобрала и спрятала.
Алёшка в ужасе смотрела на детальные фотографии, ожидая волнения или возбуждения, или хотя бы какого-нибудь знака, который ей подскажет, что же делать дальше… Ведь было абсолютно ясно, что делать то, что изображено на этих фото, Алёшка точно не сможет.
Сидя в машине, Лёшка дёргалась, не знала куда ей деть руки, ноги и глаза, пока усмешки молча смотрели, видимо, ожидая, когда же она успокоится.
— Ну? Рыбка, ты скажешь, что с тобой? — Вадька гладил её по руке, отчего сразу становилось спокойней.
— Я… Я… подумала… ну… ты… тебе… ты взрослый.
— Спасибо, что не «старый», рыбка, — усмешки продолжали прыгать, уже резвясь, отправляя солнечные лучики прямо в глаза Лёшки.
— И… подумала я… что если… ну если я твоя девушка… то ты же ждёшь…
— Рыбка, стой, пока сознание не потеряла, — проведя руками по её шее и кромке волос. — Рыбка, я ничего от тебя не жду. Ничего. Не. Жду.
— Но?..
— Не жду. Всё?
— А?
— Рыбка, скажи мне, ты имеешь представление, о чем ты говоришь?
— Эм, да!
— Понятно… теоретически ты в курсе, что детей находят не в капусте…
— Перестань…
— Ты пробовала сама?
— Что?
— Сама себе доставить удовольствие, рыбка, ты пробовала?
Алёшка не моргая смотрела на Вадьку.
— Или… может кто-то?
Алёшкина способность дышать, кажется, была потеряна.
— Ты испытывала желание? Ну… физиологическое?
Алёшка окончательно застыла.
— Давай, ты не станешь решать за меня, что я жду… от своей девушки, рыбка.
Алёшка не верила, что этот диалог на самом деле произошёл между ними, он был абсурдным, странным, переходящим границы и вовсе не романтичным, хотя и сама тема разговора не претендовала на романтику, если верить тем журналам, а это ведь Вадькины журналы.
— Пока я буду тебя целовать, а там посмотрим… — пересмешки во все глаза.
Тема была отложена и больше ни одной из сторон не поднималась. Алёшка, по обыкновению, проводила время с Ветой, днём они болтали и решали девичьи проблемы, а в обед приезжал Вадька под предлогом «переждать жару». Он сидел у бассейна, иногда задевая Лёшку ногой или рукой, шепча глупости ей на ухо, пока однажды не обнял при своих же приятелях и Ветке, играясь с прядями волос, словно забыв, что рядом люди. Лёшка не стала возражать, приятели если что и сказали, то не при девушке, а Ветка прошептала:
— Обалдеть, а может, вы поженитесь, вот классно-то будет!
Вечером же заезжал за ней иногда на мотоцикле, иногда на машине, отвозил на речку с тенистыми берегами или в старый дом своей прабабушки — деревянный сруб, фундамент которого требовал ремонта, но пока было решено дом не трогать, а потом посмотреть. Окна дома выходили узкой тропинкой на ту же широкую реку, правда, берег был илистым и зарыбленным, так что они часто кидали донку или удочку и разговаривали, слушая друг друга и ночь.
 
Вадька, как и обещал — только целовал Лёшку, чаще предупреждая или молча, но ясно давая знать о своих намерениях, в тот раз было так же, но, против обыкновения, он не стал останавливаться, а только углубил поцелуй, посылая мурашки по телу Алёшки. Почувствовав руки на своих бёдрах, на внутренней стороне — она не оттолкнула, а только предоставила лучший доступ рукам Вадьки, веря, что это приятное ощущение, это жжение, этот жар, что заставляет её сейчас задыхаться, разжигает Вадька — значит, он же сможет погасить.
Куда-то делась стеснительность, когда мужская рука сначала сняла с неё кофточку, потом бюстгальтер, а потом и трусики, оставив в одной юбке, которая, впрочем, лишь формально прикрывала нежные места Лёшки, скатываясь воланами на животе, открывая на обозрение самое сокровенное…
Но Алёшка не чувствовала стыда… она чувствовала потребность чего-то или в чём-то, и ей, определённо, было мало губ на груди или сосках, ей было мало рук, пробегающих до основания внутренний стороны бедра, и когда палец Вадьки задел клитор Лёшки, она только шире раздвинула ноги и дёрнула бёдрами навстречу пальцу.
Так и продолжалось: Вадька ласкал откровенным способом, пробегаясь губами по груди, прикусывая соски, в конце концов уткнувшись в шею, ловя рукой движения бёдер. Алёшка почувствовала, как капелька пота скатилась по лбу Вадьки на её шею, когда она ощутила это — вихрь от низа живота, который распространялся по всему телу, делая её тело напряжённым, практически пугая этими странными ощущениями, почти болезненными, невыносимыми, пока Алёшка пыталась выбраться, освободиться от этих чар. Но нога Вадьки, которая вдруг оказалась перекинутой через её бедра, лишала её возможности увернуться, заставляла поддаться этому вихрю, когда девушка выгибала спину, а потом издала звук, похожий на стон или плач, падая в изнеможении обратно на траву…
— Ты как? — через время, куда-то пропали усмешки.
— Не знаю… — только глаза отчего-то слезятся.
— Ничего… пройдёт… правда, — дуя на лоб.
Али изнывала от духоты, жары, от отсутствия хотя бы намёка на ветер, ей необходима, просто необходима река, с её тенистыми берегами и прохладной водой. Али знала, что проточная вода, в которую нельзя войти дважды, смоет из-под век воспоминания, которые становились всё удушливей, принося уже не только потерю контроля, эмоции или слабость в ногах, но и головную боль. Боль, которую ни в коем случае нельзя допустить.
Боль, до белых мурашек перед глазами… Боль, которую всё сложней переспать, забыть, унять, контролировать.
Схватив старый велосипед, фотоаппарат, собрав нехитрый скарб в походный рюкзачок, Али отправилась к реке, по просёлочной дороге, вдоль причудливой лесополосы — не прямой, как это бывает обычно, а извилистой, но идущей прямо на песчаный берег реки, где вдалеке, покачиваясь толстыми боками, проплывали баржи.
По мере продвижения голова прояснялась, эмоции устаканивались, становились в нужном порядке — черепахой, как войско Александра Македонского.
Али — недоступна. Она спокойна, сконцентрирована, она ставила перед собой только выполнимые цели, и это секрет её успеха. Она не вспоминала и не думала, не разменивалась и не ощущала. Музыка орала в наушниках, ноги крутили педали, по спине катился пот — через силу, через «не могу». Преодолев одно, мы можем преодолеть и другое. Преодолеть этот жаркий южный климат. Эту пыль. Эти поля. Эти серые листья и жёлтую траву.
Пока не услышала грохот, скрип, пока не полетела вниз — в ров, разделяющий деревья и дорогу. Больно. Музыки нет.