Тень (СИ)
Тут же и на учет взяли. Статистика земского с землемером и солдатом прислали. Переписали всех, живых и мертвых, под кедрами схороненных, поименно, пашни да пожни обмерили, скот перечли и в налог государев положили. А статистик потом еще в местной газетке и статейку про «робинзонов тайги» и «нравов дикость» тиснул.
Но ничего в жизни их уложенной, размеренной не свернуло. Все беды и грозы мира проносились стороной. Стоял крепко скит, защищенный горами от бурь и сомнений. Война, стон и кровь, отречение царское, революция были в другом мире, в другой жизни; а здесь, как раньше, тайговали мужики, пахали скудную землю, ловили рыбу в своей реке, в подати же решили не вступаться. А коли приставать начнут, — уйти дальше, вверх, или совсем за Камень.
Потом снова появились в Махневе чужие: два бывших солдата в шинелях, сапогах и с ружьями, но без погон. Странное говорили эти двое. Что нет больше царя на Руси, что новая власть теперь — народная, крестьянская да рабочая. Что они, эти два худых и черных солдата, и есть власть здесь, в Кутайской волости, что ни старост, ни урядников боле нет. Что староверов гнать теперь не будут, и жить они могут, как захотят... Странное говорили. И мирские товары с собой принесли, хоть они махневцам без надобности, — соль, сахар да порох. А про подати или иное какое тягло не заикнулись вовсе. Долго рядили махневские мужики, не пришествие ли это антихристово, ворошили книги, считали. Но так ни к чему и не пришли. Подождать порешили, а коли что — то за Камень.
...Медленно брела она по угору меж высоких копен кипрея и крапивы, что всегда вымахивают на разоренном жилье. Еще в прошлый год, в разведке, натолкнулась на это место, но внимания не обратила: мало ли разбросано по земле русской пустых дворищ? Лишь краткая запись в дневнике отметила место бывшего человеческого приюта. Удивилась только: кто мог забраться в такую глушь? И догадалась верно — старообрядцы. Уже потом, в музее, рассказал ей Александр Григорьевич о страшной судьбе деревеньки Махнева...
Остановилась перед буйной порослью невысокого холмика. Стояла здесь когда-то крепкая крестьянская хоромина. Там еще одна. И там, и там... А последняя, пятая, на отшибе, над излучиной, выдвинулась вперед, как пост сторожевой. Кто где жил? Теперь не выяснить... Да и не важно, наверное, в какой избе шорничал Сысоев Савватий, а в какой сидела за кроснами Пачгина Евлампия Спиридоновна. Миром жила деревенька, одной семьей. Гомонили дети, что Пачгины, что Махневы, гамузом толкались из избы в избу, пока не шуганет кто из старших, лазали по лбам разбросанных средь дворов каменных истуканов, набивали синяки и шишки, ломали грибы за околицей, ягоду рвали, ловили корзинами шустрых харюзков, а те, что посмелее, лезли на кедры за смолистыми шишками, росли и взрослели.
И кто оборвал все это? Чья злая воля?
Не была она ни наивной, ни сентиментальной.
Как историк, музейщик, знала трагедию гражданской войны. Сотни судеб пролистала в тонких папках личных дел, чуткой болью прикоснулась к далекому огню, сколько воспоминаний сама записала! А однажды, наткнувшись в архиве на потрясающие своей простотой и трагизмом документы о защитниках Кай-Чердынского фронта, повела комсомольцев-старшеклассников по тропам гражданской, по тем местам, где юные их ровесники-вохровцы, голодные и обмороженные, встали зимой девятнадцатого перед англичанами снаряженной армии Миллера, встали и не пропустили, закрыли Республику... Знала, хорошо знала Галина Петровна цену классовой борьбы...
Но Махнева... Не было здесь ни сельсоветчиков, ни комбедовцев, даже сочувствующих не было; не делили махневцы ни помещичьей земли, ни купеческого добра. Стояла деревенька в стороне от жизни, в стороне от добра и зла, никому не мешала, схоронившись глубоко от глаз человеческих, да не устереглась.
Что случилось здесь зимой тысяча девятьсот восемнадцатого года? Ясно представляла себе Галина Петровна неспешную каждодневную жизнь махневцев, но вот смерти представить не могла... Как затрещали здесь выстрелы, закричали дети, заплескало на холодном ветру пламя? Чья изуверская рука поднялась на немыслимое преступление? Какой ужас пронесся здесь, что даже уцелевший в тайге дед Стафей Сысоев, крепкий таежник, увидав, сошел с ума и умер, пройдя пешком от скита к Вишере, к людям?
Снова спустилась Галина Петровна к воде, снова подошла к белевшей в спускающихся легких сумерках светлой летней ночи доске, прочла глубоко вырезанные буквы:
«Здесь находилась деревня Махнева, уничтоженная со всеми жителями белогвардейцами в ноябре 1918 года.
Махнев Терентий Климович 67 лет
Махнев Влас Карпович 72 года
Махнева Анна Спиридоновна 56 лет
Махнев Петр Терентьевич 34 года
Махнева Екатерина Петровна 32 года
Махнева Дарья Петровна 11 лет
Махнева Вера Петровна 8 лет
Махнев Павел Петрович 4 года
Пачгина Евлампия Спиридоновна 47 лет
Пачгина Прасковья Тихоновна 23 года
Пачгин Василий Миронович 6 лет
Пачгина Таисия Мироновна 4 года
Сысоева Василиса Карповна 76 лет
Сысоева Елизавета Кузьмовна 28 лет
Сысоев Федул Терентьевич 24 года
Сысоев Терентий Федулович 8 лет
Сысоева Таисия Федуловна 7 лет
Сысоев Захар Федулович 4 года
Сысоева Дарья Федуловпа 4 года
Сысоев Иван Федулович 1 год
Вечная память безвинным жертвам колчаковского террора!»
2. Никитин Евгений Александрович. 2 июля 1974 г., р. Кутай.
Ай да Лызин! Настоял ведь на поездке, полковника убедил. Не знаю, какие он там ему кружева вязал, но дело сделано. Сколько не бывал в лесу? Странно все же... Дней по сто пятьдесят-двести в году — в командировках, по каким только медвежьим углам не носило: и на санях, и на вертолетах, и верхом бывало, в той же в тайге порой... Но такого покоя... А и не видал ведь там ни тайги, ни рек, так, гонка сплошная: если зорька, то мельком, коли уху сладят гостеприимные хозяева, то обжигаясь, а если вечерок свободен выкроится, то уж и с водочкой непременно, как же, рыба посуху не ходит...
И чалдон, как всегда. Недаром наши любят к нему ездить. И вертолет организовал, и помощника своего отрядил, лодку польскую, обстановку на реке простукал, даже тушенку расстарался, не инспектор — мать родная. Одно грустно — все к концу подходит. Не заметили даже, как большая часть маршрута позади. И никаких следов. Осталось-то всего верст восемьдесят: геологи, драга да бригада леспромхозовская в устье. Чует сердце, пустышку тянем, а все равно хорошо!
Туго накачанная резинка, подвязанная с бортов крепкими березовыми жердями, задрав острый высокий нос, скользила по поверхности воды почти не погружаясь, легко и стремительно. Галка впереди осматривала берега, подымая иногда бинокль к глазам, поглядывала на лежавшую перед ней на покато вздымающемся прорезиненном брезенте форпика карту, короткими взмахами задавала курс. Олег дремал в середине, среди рюкзаков и спальников, сам Никитин сидел сзади, у транца, широким веслом направляя лодку в рукава и протоки по Галкиным жестам, и тоже внимательно оглядывался.
— Сейчас будет большая поляна, — повернулась Галина, — ручеек там, сделаем привал, можете чай поставить, мне пляж осмотреть надо, в прошлом году неолит здесь был.
Через несколько минут, действительно, вынырнули к поляне, прильнувшей слева к изгибу реки, разлившейся здесь относительно спокойным плесом. У дальнего ее края река снова сжималась, дробилась островом на две рябившие перекатистые протоки. Невысокая отлогая терраска, заросшая мелким осинником и густой, пестревшей неярким, но радужным многоцветьем травой, неширокой дугой тянулась вдоль берега. В дальнем конце она рассекалась овражком, по дну которого, видимо, и бежал ручей. Над устьем овражка разлапился невысокий, коряжистый, узловатый кедр, склонивший мохнатые лапы вниз, к воде. Невдалеке желтела палатка; рядом, на бечевнике, — длинная деревянная лодка с маленьким моторчиком на корме.