Братья

– Пойдем, Степан Варфоломеевич, подыщем место. Надо строить рядом с бараком. В нем столовая. Для кухни нужны разделочные столы. Обязательно обей жестью, чтоб легче мылись. И про вытяжку не забудь. Сделай пять разделочных досок и пять деревянных шаек. Лед для мерзлотника колите в Угольном. По-моему, все передал, о чем просил Киприян Михайлович.
– Скажи Сотникову, пусть не беспокоится! Я такие мерзлотники чинил на Бреховских. Знаю, что почем. Сделаем ледник, как у нас на Минусе говорят. Только уж работы на мою артель навалили больше, чем на той бумаге. Подсобники нужны. Лес катать, доску штабелевать. Мы плотники, белая кость, наша доля – строить. А не сучки рубить. Для сучков держите сучкорубов. Будет Сотников навещать нас, пусть везет с собой четверых тунгусов, да покрепче. Работа тяжелая. Не хореем махать. Есть у тебя на примете крепкие мужики?
– Из Дудинского везти некого. Все при деле. Я скажу чтоб он взял нганасан из Норильских озер. Там полно должников. Пусть приезжают к тебе с семьями. Ставят чумы рядом с юрацкими и помогают. Рыбу себе на зиму они заготовят и здесь. А мясо родня привезет от залива. Киприян Михайлович еще раз хочет пометить наиболее удобные места для постройки барака, лабаза, печи. Начертить схемы будущих дорог для подвозки руды, угля, дров. Думает отсыпать их породой, особенно через болотистые места, через ручьи и мелкие озерки.
В ночь ушел на Дудинское аргиш Хвостова. Окрепли наметы снега, скованные морозом после черной пурги. Снова нахохлились куропатки, сидя стаями у кустарников ивняка и ожидая исчезнувшее тепло. Спрятались на исхудавших за зиму лиственницах, почти слившись с почерневшими ветками, крючконосые совы. Одинокие песцы нюхали воздух в поисках корма.
И лишь олени бежали налегке знакомой дорогой. Потели, фыркали, выдыхали серое облако. Слегка поскрипывали нарты, гуляли из стороны в сторону легкие иряки. Наст хорошо держал спешащий аргиш. Звенела тонкая кость, когда рога задевали рога. Мотюмяку на передней нарте изредка взмахивал длинным хореем и кричал: «Хэй!» Олени бежали по редколесью, хватали снег губами, водили головами, будто пытались выскочить из упряжи. К утру показался изгиб Енисея, а вскоре и рубленые избы Дудинского. Олени пошли правым берегом Дудинки. Через два часа аргиш был у Верхнего озера. Мотюмяку с каюрами распряг оленей, попил чаю в чуме пастухов и уехал на легкой нарте к Сотникову.
Через неделю, после Пасхи, Киприян Михайлович вместе с Инютиным и Хвостовым ушли на четырех легких иряках к артельщикам Буторина. Сначала решили заглянуть на Норильские озера, а затем навестить залежи. Благо от Норильских озер до горы Рудной – рукой подать. Не торопились. В весенней тундре, местами дышащей испариной, ехать легко и неутомительно. Останавливались, стреляли по куропаткам, разминали затекшие ноги, пили чай, пугали зайцев, объедавших ивняк. Мяли в руках тающий снег, подбрасывали снежные ледышки. Вели себя, как дети! Столько прекрасных забав вызвали долгожданная весенняя оттепель, прозрачный воздух и высокое серо-голубое небо! Инютин смотрел с любопытством на резвящихся мужчин. Они пали на снег и лежали молча, глядя в загадочное поднебесье.
– Вы как язычники. Думаете, с неба упадет манна небесная? Не дождетесь! Не упадет, хоть на колени станьте! Ко всему надо руки приложить и мозгами пошевелить. Здесь, в тундре, будем свою манну плавить – медь.
– Знаете, Федор Кузьмич, в такие минуты как воображение работает! Глядишь на эту высь не из-подо лба, а прямо. Глаза настежь, и, кажется, в них вмещается все небо. И чудится, ты один на один с ним, будто на исповеди перед Богом. И кажется тебе, что оттуда, через эту кисейную синеву, внимательно смотрят на тебя Его глаза. Смотрят вопросительно, как бы спрашивая: «В чем нуждаешься, Сын мой?» А ты молча лежишь на непорочном снегу, раскинув руки, открытый душой и телом. У тебя нет просьб к Богу, у тебя есть желание очиститься от грехов земных. Чувствуешь, как уходит из тебя вся плачевная юдоль и ты становишься чище и праведнее.
 
– Вы, Киприян Михайлович, заговорили складно. А что в голове у Хвостова? – спросил Инютин.
– Подобное, Федор Кузьмич! Здесь воображение по-другому не впечатляет, – ответил Мотюмяку Евфимыч. – Глаза наши там ничего другого не видят, а душа по-другому себя не чувствует. Православие – едино для всех, и верующие одинаково воспринимают небо. Да вы сами, Федор Кузьмич, лягте, отключитесь от забот земных на несколько мгновений. И почувствуете себя наедине с небом.
Федор Кузьмич встал с нарт, отошел метров на пять от лежащего Хвостова и упал спиной на девственное белое покрывало. Его небольшая фигура черным крестом впечаталась в снег. Он застыл, откинув назад выглядывающую из капишона голову. Бородка торчала под углом, а на худой шее из-под шарфа виднелся кадык. Сотников и Хвостов, уже сидя, с улыбками наблюдали за ершистым штейгером. А он тихо лежал, то открывал, то закрывал глаза, будто сверял истинную картинку неба с воображаемой. Мужик по натуре дотошный, он пытался отыскать какие-либо зацепки, чтобы опорочить рассказанное Сотниковым и Хвостовым. Но воспринимал все, как недавно они. Он забыл обо всем на свете. Даже о том, что лежит сейчас в тундре. В его душу входило умиротворение.
Сотников окликнул Инютина:
– Федор Кузьмич! Делу время – потехе час! Спускайтесь на грешную землю!
Штейгер молчал, не шевелился и не услышал голоса купца. Глаза его неподвижны. Он жил в своей фантазии.
– Федор Кузьмич! – наклонился Киприян Михайлович.
Тот как бы очнулся от голоса. Повел глазами и увидел лицо.
Небесная пелена медленно спадала. Он приподнялся на локте и оглянулся. Будто в дымке стояли оленьи упряжки, а рядом улыбался Хвостов.
– Где я? – непонимающе спросил он Сотникова.
– Были на небе, теперь на земле, в тундре! – засмеялся купец. – Теперь верите?
Федор Кузьмич медленно поднялся. Стоял, пошатываясь, будто опьяненный недавним потрясением. Снова уставился в небо.
– Нет! Отсюда – не то! Когда смотришь в небо стоя, оно буднично, обыкновенно. Да и ты в земных заботах. А лег, вроде из этого мира ушел в тот, поднебесный. Не наяву, а в мыслях ты там, в заоблачных высях. В этом есть что-то таинственное и загадочное для простого смертного.
– Мы с Хвостовым рады, что наши ощущения совпали. И вы восприняли это как таинство. Здесь, вероятно, человек ощущает себя ближе всего к Богу. Даже без молитвы. Он как бы избавлен мирской суеты и остается один на один с воображаемым вместилищем Бога. Там, где-то в бесконечности, и обитает Господь Бог, взлетевший с земли, чтобы с небес осязать всю ее, грешную, – рассуждал вслух Киприян Сотников.
– Верно, верю, люди православные. Я ни разу так не видел небо. Работа да работа. Все в землю смотрел, руду добывал. А поднять голову к тому, кто посылал мне фарт, даже и не думал. Правда, в церковь по большим праздникам ходил. Свечи ставил за здравие да за упокой. Крещусь перед тем, как за стол сесть. Вроде так заведено. Да стараюсь не делать людям пакостей. Вот и вся моя вера в Бога. И никто не сказал мне – много это или мало, чтобы угодить Богу.
– Богу не надо угождать, надо жить по Его заповедям, – поправил Мотюмяку.
– А я их не помню все. Знаю только: «не убий», «не укради», «не прелюбодействуй», «возлюби ближнего, как самого себя». Остальные шесть не знаю, о чем, – сказал Федор Кузьмич. – А над угождением Богу я могу поспорить. Ведь есть же святые угодники. Например, святой Николай-угодник. Вероятно, угождал он Богу?
Мотюмяку задумался. Потом глаза оживились, и он ответил:
– Угодник Божий, святой угодник. Это тот, кто угодил Богу святою непорочною жизнью. Он следовал Божьим заповедям и заслужил не только покровительство, но и канонизацию православной церковью. Это был такой же земной человек, как и мы, только безгрешен и с усердием выполнявший святые законы.
– Забавно! – удивился Инютин. – Чтобы быть чистым перед Богом, надо ни от кого не зависеть. Ведь каждого из нас может втянуть в грех любой человек. Жить среди людей без соблазнов невозможно. Только скит или монастырь еще могут сохранить от прегрешений. И то, если там собрались единоверцы и они их выполняют. А остальным неимоверно трудно удержаться от греха. Даже не в действиях, а в мыслях.