Братья

Степан слушал Ивана и скептически улыбался:
– Не убедил, Ваня! Мышь тоже хищница. Кроме травы ест жучков, пауков, червяков. Тоже кого-то лишает жизни! А жучки-паучки едят друг друга или тех, кто слабее. Вот олень – не хищник, а еда для человека и для волка. А над сильным и слабым зверем стоит человек с таким смертедышащим жерлом, как ружье. Он умнее, хитрее и сильнее самого сильного зверя. Выходит, человек тоже зверь. Только ум отделяет его от животного. Хотя Бог создал человека по Своему подобию. Среди людей властвует сила. Кто сильнее – тот и царь. Он может жизнь отобрать у слабого в любую минуту. А имеет ли право? Жизнь-то каждому дает Бог.
Буторин положил ружье на снег. Снисходительно посмотрел на Ивана.
– Что это тебя, браток, потянуло о смерти посудачить? Увидел, как я хотел сову сбить? Сама попадет в песцовую ловушку. Любит приваду на песца воровать. И попадает в кулему. Смертушку свою сама найдет.
– Тебе, Степан, это зачтется на том свете, что не стал сегодня душегубом. Может, я не так сказал. У совы нет души, но есть жизнь. Просто ты не стал птицегубом. Пусть упивается отпущенной ей жизнью.
Степан выбил трубку о сучок, посмотрел на летающую птицу:
– Не только сильные душат слабых. Зверье, как и человек, размножается. Хочет, чтобы его кровь жила. Все в природе идет вкруговую. Сначала – жизнь, затем – тлен. А из земли снова возвращаются на свет божий. Кто – травинкой, кто – ягодкой, кто – цветком, кто – букашкой, а кто – лиственницей. И каждое со своей судьбой. Мне много рассказывал о подобных вещах заезжий китаец. Да так понятно, что я верить стал.
Иван с любопытством слушал Степана, а потом вставил:
– Говоришь ты, старшина, занятно. Это ты слышал от китайца. А тот откуда знает? Книги читает? Все к месту: и травинка, и ягодка, и цветочек, и лиственница. А где душа человечья? В травке или в лиственнице? Нет ее там! Понял? Это все – россказни! Человек не может стать цветком или травкой после смерти. Потому что никто и ничто, кроме человека, не имеют души. А человек без души, что куль порожний! Его можно заполнить хоть рыбой, хоть дерьмом, хоть стружкой. Ему все едино, что в нем. Такие люди не понимают друг друга. Это и зовется бездушием.
Степан недовольно буркнул:
– Эх, Фома неверующий! Ты ведь тоже не знаешь, есть душа в травке или цветочке! А вдруг Господь Бог вложил им особую душу. И жизнь у них особая, не человеческая. Хотя они, как и люди, радуются солнышку, прячутся от холода, водичку пьют, как и мы, из землицы. А может, и говорят меж собой, а мы слушать не умеем. Потому сомневаемся. Но сказать твердо, что в природе все именно так, а не по-другому, – никто не может. Даже ученый Шмидт был, и тот во многом сомневается. Считаю, нельзя брать грех на душу, осуждая то, что создано Творцом. Он, наверное, умнее нас, – вздохнул Степан Буторин.
Ему казалось, он нашел нужные слова, чтобы остановить спор.
– Я думаю, – возразил Иван, – нельзя считать грехом поиск истины. Ведь, ища истину, мы ищем Бога, Степан Варфоломеевич.
– Сегодня для нас истина – найти ходовую лиственницу. И мы нашли! Еще затесей двадцать пять сделаем, и хватит леса до осени. А осенью – добавим.
От подножия горы вились дымки из балков и чумов. Плотники встали на лыжи и зигзагами пошли вниз, прочерчивая по склону причудливую линию. Они выбирали редколесье для просеки.
– С этого места, – показал Степан на пологий, без единого выступа склон, – лесины пойдут как по маслу. Здесь погоним просеку. А до нее придется на горбу таскать каждую лесину, хотя снегу на склоне по пояс, аж ивняк спрятал. Поваландаться придется вдоволь! – высказывался вслух Степан Варфоломеевич.
На следующий день Буторин собрал плотников, каюров с женами. Сидели на нартах у ближнего к балкам чума. По случаю схода зажгли костер. Потрескивали дрова, шипели угли от тающего вокруг огнища снега. Каюры в задумье курили трубки, попыхивая дымком, а жены жевали табак.
Степан подошел к костру, сдернул с головы капишон, пригладил взъерошенные волосы:
 
– Нас чертова дюжина. Одиннадцать мужиков и две бабы. Кашеваром я назначаю артельщика из Енисейской консистории Михаила Парфентьевича Селиванова. Как они сказали, Михаил – мастак в поварских делах. Лучше всякой бабы делает варево. Даже из топора кулеш сварит.
Сидящие засмеялись, а кашевар встал, поклонился в пояс:
– Люди честные, мил человек, Степан Варфоломеевич! Я мастак по плотницкому делу. Мне по сердцу лиственницу валить, а не уху солить. Муторное дело на всяк вкус угодить.
Старшина епархиальных плотников остановил Селиванова:
– Я с тобой, Михаил Парфентьевич, десять лет брожу по губернии. Сколько вместе кулешу съели? И эти годы ты кашеварил. А когда требовалось, прятал ложку за голенище, а в руки брал топорище. И всегда поспевал артельщиков насытить. Стало быть, рука набита. Не отнекивайся. Лучшего кашевара среди нас нет!
– Кашевара определили, а зольщиками в подмогу будут каюры Михаил Пальчин и Дмитрий Болин, – сказал Буторин.
Юраки согласно кивнули.
Степан Варфоломеевич продолжил:
– Вы топите печи, рубите дрова, колите лед для кухни, охраняете оленей и наш станок. Ваши жены латают прохудившиеся сокуи, бокари, вяжут вареги взамен изношенных, стирают наше тельнище и рубище, баньку топят.
– Баньку, которой нет? – засмеялся Иван Маругин.
– Баньку начнем рубить завтра. На днях Хвостов привезет кирпич на каменку. Чтобы плотники жили в тундре – и без бани! Я такого не видел. Завшивеем сразу без мытья, – говорил Буторин. – Одни мужики – на баньку, остальные – просеку рубить. Прямо отсюда. От станка. Дорогу прорубим, потом начнем лиственницу валить. Затягивайте, мужики, потуже кушаки, чтобы пупы не развязались. Лесины – тяжелые, много смолы держат. А енисейцы – будьте начеку. Видели следы волчьи? Каждый должен быть при ружье и с топором. Мало ли какая зверина заявится. Для отгона зверья станем кострища жечь.
Новый день не был похож на прошедший. Яркое солнце слепило рубщиков леса. На косогорах стал проседать снег. Наливались почки ивняка. В иные дни так солнце сушило кору от зимней сырости, что стволы деревьев исходили испариной. Лица плотников покрывались загаром. Перекликались топоры, падали с оханьем лиственницы. Веером рассыпался срубленный с сучьев лапник. Через неделю пробили просеку. Для пробы одну пятнадцатиметровую лесину скатили по косогору. Она докатилась до самого станка, правда, с двумя зацепами. Тонкий конец лесины обогнал толстый комель и развернул ее поперек. Выровняли ломами, надавили, и вскоре она покорно улеглась недалеко от балков.
– Слава богу, удачно выбрали покат, – ликовали Степан с Иваном.
– Сколько силенки сохраним! Надо поуспеть скатить весь лес, пока снег в морозе.
Склон горы теперь белел безлесой дорогой. Вверху, вправо-влево, он расходился широкими вырубленными полосами, правда, не сплошняком, а с одиноко торчащими чахлыми елями или тонкоствольными лиственницами. Это снизу смотрелось снеговой буквой «Т». Горы лапника трещали на огне, пропитанные синим дымом кострища, тепло которого разливалось над грязным, утоптанным и усыпанным зелеными иголками снегом. Дым поднимался до вершины горы, изгибался от дуновения и растворялся в малооблачном небе. Тупились топоры, вонзаясь в стволы, вязли в смоляной паутине, липнувшей к горячему железу.
По вечерам, после ужина, плотники счищали с лезвий цепкую смолу, точили топоры, клинили топорища.
– Сейчас бы керосину, вмиг бы смола отстала от железа, – подсказал Степану старшой церковных плотников. – Топоры вязнут, а пилу и подавно не протянешь. Такая бестия! Душу выматывает у пильщиков, поэтому мы всегда обходим лиственницу Сосна мягкая, дуб твердый, но и с ним с охоткой работается. А лиственница страшит плотников.
– Я понял! – сказал Степан Варфоломеевич и позвал каюра Дмитрия Болина.
– Браток, сгоняй в Дудинское и возьми у Сотникова бочонок керосину. Литров тридцать. Скажи, дела у нас идут споро, но пилы надо чистить керосином. И скажи, пусть Хвостов везет кирпич для бани.