Братья

– Я с Петром пригласил консисторских плотников. Они десять лет назад срубили из бруса нашу церковь, в которой ты не раз бывал, а старую, видел, разобрали на кирпич. Печники сложили печи дудинцам и в балаганах на островах. Остальной кирпич держу на печь медеплавильную. Кирпич на олешек – и к горам. Петр Михайлович после отбора товаров махнет в Барнаул на Колывано-Воскресенский завод за штейгером и кое-какими железками для горных работ. Потянем ли мы с Кытмановым эти залежи – не знаю, но капитала вложить придется много.
– Ладно, Киприян Михайлович, надумаешь, дай весточку в разбивке по месяцам: сколь и какой рыбы понадобится. Могу дать свежую, соленую и вяленую. Забирать у меня будешь сам. У тебя Хвостов – мужик справный. А летом – надо думать. Летом ты обойдешься без моей. Бери с Ананьево – там с Дудинским рядом, а Опечек – и того ближе.
На следующий день, как и предполагали, поредевший обоз подходил к Толстому Носу. Станок Караульная прошли мимо. На ходу договорились, что охотники подъедут в Толстый Нос, благо тут всего-то девять верст.
За Караульной берег брал вправо, оставляя большую косу напротив Мининских островов. Обоз сошел с Енисея на косу и двигался вдоль протоки. Пройдя Караульный бык, каюры узрели станок, закрытый с севера высоким угором. Его покрывал ивняк, торчащий из снега. Коса ровная и малоснежная. Олени, почуяв дымок, пошли резвее. А приказчики, плотники да и сам купец выбрались из балков и, разминая ноги, шли рядом с обозом.
– Вот тут я шесть лет отслужил смотрителем, – показал рукой на приближающийся станок Сотников. – Тут нашли вечный покой царские преступники: старообрядец Пимен и декабрист Николай Лисовский. Первого сюда упрятала императрица Екатерина, а второго – император Николай. Места здесь рыбные и песцовые, олень пьет воду в этой протоке. Вон изба моя стоит. Крепко срубили твои земляки, Степан Варфоломеевич. Да и склады торговые – слава богу. Из такой лесины строили, век им стоять, и тлен не возьмет. А летом красота непередаваемая! Где только я на Таймыре не бывал, красивее этих мест не встретил.
– Красоты особой я пока не вижу, – возразил Степан Буторин, – может, снежная пороша спрятала?
– Красота вся летом проявляется, а зимой в тундре – белизна сплошная. Хотя и белизна бывает красивой, как в Хантайке или Анабаре. Там тайга густеет.
– Мне нравится, как берег Енисея стеной оградил станок с трех сторон, а четвертая – выход на реку. Получается вроде бухты сухопутной. Видно, ни ветры, ни пурги его не достают.
– Ты прав, Степан! И зимой, и летом здесь тихо. Трава вымахивает в рост человека. А ивняк деревом кажется. Правда, летом комарья – тучи! Один спас: на воде да в мерзлотнике.
На песчаной косе, ближе к протоке, идущие увидели четыре чума. Вокруг штук двадцать нарт со скарбом. Четыре дымка тянулись в звездное небо. Это стоянка юраков из Дерябино и Пелядки, приехавших на торг. Рядом с чумами играют собаки. Стадо ездовых оленей темной каймой чернеет на белом фоне, сливаясь с высоким угором.
Собаки из обоза, почуяв незнакомых собратьев, гурьбой рванули к чумам. Сблизились, ходят кругом, обнюхиваются, рычат, кидаются в драку. Из чумов выбегают юраки, одетые в праздничные парки. Хореями разгоняют сцепившихся собак и радостно всматриваются в приближающийся обоз. Старший, Сурьманча, сухопарый, чуть кривоногий, впереди всех попыхивает трубкой. Среди идущих он признал Сотникова и Сидельникова. Подходит к идущему мимо обозу. Сквозь скрип нарт, звон ботал он кричит:
– Ани торова, Киприян Михайлович, Константин Афанасьевич! У вас аргиш длиннее Енисея, конца не видать.
Низко кланяется, идя рядом.
– Здравствуй, здравствуй, Сурьманча! – кивают купец и приказчики.
– Давай подвози рухлядь к лабазу! – кричит Константин Афанасьевич. – Чаю попьем и торг станем вести.
Начало обоза встречают Матвей Васильевич Теткин и Алексей Анисимович Росляков. Они на станке самые крепкие хозяева. Поодаль, чтобы не пугать оленей, стоят их жены, невестки, сыновья, батраки-юраки. У хлебозапасного магазина, по-хозяйски заложив руки за спину, стоит смотритель Илья Андреевич Прутовых, сменивший шесть лет назад Киприяна Михайловича. Илье Андреевичу четвертый десяток. Лицо строгое, с черной аккуратно подрезанной бородой, в глазах теплится радость. Свежие люди появились на станке. Товару навезли всякого. Но товар товаром, а по свежим лицам, по слову человеческому он истосковался. Хочется услышать новости, посидеть за чаркой, посудачить о житье-бытье. Хочет просить Сотникова похлопотать перед отдельным заседателем о переводе в Туруханск или Дудинское. Двое детей подрастают – грамоте учить надо. А школа только в краевом центре. Сам с женой пытался учить своих девчонок читать и писать, но чувствует, что ни у него, ни у жены тямки не хватает. Жена гневается, говорит, уеду летом с детьми в Монастырское. Живи как знаешь! Хоть у него все низовье до самого залива под властью – хлебом обеспечивает, а тоска гложет. Хочет он у Киприяна Михайловича секрет спросить, как он смог столько лет выдюжить в этом краю. Может, одному, без семьи, легче было. Охота, рыбалка, вояж по станкам, дележ хлеба, сбор пушнины да меновая торговля не давали ему выпускать наружу скулеж по лучшей жизни. А может, у него характер крепче? И так и сяк думал за эти годы Илья Андреевич.
 
Встретились, обнялись, трижды облобызались.
– Ну как дюжишь, Илья Андреевич?
– Дюжу, слава богу, как могу. Люди живы, мору нет. Правда, с юраками да долганами сладу нет. Долгов по хлебу много. Пушнину не сдают, рыбачат худо. Надеются на подачку. Казне задолжали на тысячу рублей. У затундринских крестьян заимки обветшали, священник редко бывает. Нехристей развелось. Да и хороним без причастия и отпевания.
– Я тебе скажу, Илья Андреевич, Казанцев хорошо держит станок. Хотя у него участок с гулькин нос. У тебя же шестая часть Туруханского края. Езжай к Кривошапкину, от него – к Енисейскому губернатору. Проси деньги, проси лес для рубки изб да приглашай минусинских плотников. Они тебе за четыре-пять лет старые зимовья доведут до ума и новые избы, лабазы срубят. По разъездному священнику я докладывал Михаилу Фомичу, обещал помочь. Но с условием, что я построю в Дудинском ему избу. Избу уже срубили. Деньги дал Антоний. А священника все нет.
– Складно говоришь, Киприян Михайлович, но пойдем с дороги пообедаешь.
В избе их встретила Полина Кузьминична, жена Ильи Андреевича, моложавая, поджарая казачка, из туруханских.
– Проходи, Киприян Михайлович, гостем будешь! – поклонилась она.
Сотников окинул переднюю, горницу. В избе чисто, каждая комната дышит теплом: на полу медвежья и две волчьи шкуры, чтобы ногам тепло. Кровати с пышными подушками, вышитыми орнаментом, высокие, широкие перины с льняными простынями. Лишь на камине закопченная трещина. «Она еще была при мне, значит, не дошли руки ее замазать. Чует мое сердце: хозяева настроены на отъезд», – подумалось купцу.
– А где ваши детки? – спросил Сотников и вспомнил своих: Александра и Екатерину. Вчера передал с Сидельниковым письмо, уведомив, что скучает и скоро будет дома.
– У обоза вертятся. Оленей любят, – подала голос Полина Кузьминична. Она налила воды в рукомойник, повесила свежее полотенце.
– Умывайся, Киприян Михайлович, отобедаем.
За обедом продолжили говорку. Полина Кузьминична успевала и на стол поставить и словечко вставить.
– Я пятьсот куропаток сегода из силков сняла. На Мининских ставлю. Там ивняк. Полно пасется. А летом сига две бочки себе наловила, а шесть – на пароход сдала. Илья Андреевич зимой и летом по станкам мотается. Долги в казну выколачивает. Особенно у береговых юраков. Редко на рыбалку да на охоту попадает. Я же и детей обихаживаю, и песца, и рыбки припасу. А по весне шестьдесят гусей сбила. На покровелсе на вешалах, копченые. Попробуй гуся под чарку.
– Молодчина у тебя жена, Илья Андреевич, на все руки. Вижу, скучать некогда! – усмехнулся купец.
– В том и беда, цвет Михайлович! Жить на таких станках – привычка нужна. Каждый день одно и то же, каждый год одно и то же, а жизнь бежит неудержимо. Набили мы оскомину друг другу. Бывает время, видеть никого не хочется из станковских, не то что говорить. Зимой, сам знаешь, заезжих мало. Ну, почту гоньбой привезут, ну, чиновника какого-нибудь из Туруханска, кое-кто из других станков заскочит чайку попить. И все – люди! Летом чуть веселее, когда пароходы приводят баржи. А остальное время – кручина. Свежие люди – как свежий ветер: не наговоришься и не надышишься.