Бьющий на взлете (СИ)
Но торопливый шепот прорезал мрак, вливался в него, умоляющий горячий голос, так похожий на ее живой, тряс, теребил, согревал:
— Не верь им. Просто не верь им. Ты же знаешь, все было не так. Мы просто не договорились.
— Но по факту, Эла, они правы.
— Правота не равна истине, дарлинг. Факты лгут. Истины нет вообще. Ты знаешь это, как никто, ты же профессионал. Не верь им. Не бери вины. Я люблю тебя. Сейчас твой выход.
— Где ты?
— В метасознании.
— То есть, тебя все-таки нет?
— Нет.
— Вот тут могла бы промолчать… Где я окажусь?
— Тут не страшно.
Пет, не больно.
Мы встретимся, дарлинг, неизвестно только место и время… Воистину неизвестно. Но когда это пугало Яна Грушецкого? Эдинбург семи морей, жди нас.
Собрался, поднялся с колен на ноги.
Она вернулась. Остальное не важно, остальное он берет на себя.
— Я жду тебя… если что. Но у тебя есть шанс. Действуй. Ты мой герой, я в тебя верю…
Я никого не убивал — «ты просто не пробовал», сказал тогда Пепа. Сейчас самый момент попробовать. Отпустить контроль. Выгулять полноту своей природы, угнетаемой годами. Ощутить себя воплощенной холодной смертью. Сбить эту мразь на взлете.
Джудит тем временем вздохнула, тоже поднялась с кресла:
— Не хочешь? Ну, нет так нет. Начнем с молодой. Молодая помягче. Смотри, что с ней станет.
И двинулась к Анеле. Спокойно так двинулась, не торопясь, как к добыче. Обернулась к нему, все еще стоявшему под прицелом:
— Никогда, значит, не убивал? Не видел, как они умирают? Правда?
Отвлеклись, отвели от него стволы.
И разверзся ад.
Он взлетел.
Как стремительно он взлетел… ему нужна была всего одна секунда, и ее хватило с лихвой. Взлетел не серебристый, бледно-золотой.
В общем, он знал, что отступать некуда, с самого начала знал, что это придется сделать. Если вскроешься, обратного пути нет. Вскрыться означало «подставиться под аплодисменты» на жаргоне Новака, увидят и схлопнут; вскрыться означало, что работка последних пяти лет закончена, инкогнито среди хищнецов спалено — да и черт с ней, с той работой, надоела до тошноты, хоть отдохнуть; а еще вскрыться означало существенный шанс не вернуться назад. Пепа говорил, у хищнецов плоть коснеет с возрастом, как у иных людей разум, и однажды ты остаешься в этом теле, не сумев обратить метаморфоз… и останешься вплоть до подхода таких, как Строцци.
Хорошо, когда выбор есть: быть чудовищем, не быть чудовищем, а времени на рефлексию отвалили с запасом. Ему выбирать не приходилось. Точней, он почти выбрал не туда, но удалось удержаться. Так какой вам выбор еще? Насрать на мораль, если надо спасти близких. Но поддаться тьме бессознательно или сознательно сделать тьму своим инструментом — тут разница. Человеческое слетело с легкостью, тонка оболочка плоти, и отступать некуда. Элита боевой авиации, говорите? Мертвый Эко и мертвый Кафка понимающе переглядывались на галерке.
Мир изменился.
Изменилось всё — ощущение себя в пространстве, само пространство, расстояние до предметов, усилие на перемещение, скорость. Скорость действия и скорость реакций возросли мгновенно и многократно. В зрении он сперва потерялся, он видел везде. Тепловое излучение еды било по рецепторам, почти оглушая, согревая, пьяня. Огромным усилием сосредоточившись, выделил среди той еды семь боевых целей. Первый раз взлетать на легком самолете было… нет, не страшно, он тогда был слишком молод для страха. Упоительно и необычно. Он, не рассуждая, знал, что всё получится. И вот сброшенная личина человека вновь дала ему эту возможность. Сейчас слишком многое стояло на кону, чтобы рассуждать. Не знаешь, что будет — бери и делай.
Тело не подвело. Не зря же он его холил, лелеял, тренировал столько лет.
По тому ужасу, который мертвенно залил лица ближних двоих, осколком человеческого сознания он уловил, что это было красиво. Страх и отвращение на лице матери запретил себе замечать. А потом вопрос эстетики перестал его волновать, — биологическая машина совершенна сама по себе, ибо функциональна. Слепни первыми свалились под действием нейротоксина, старшего выгнуло дугой в чудовищной предсмертной судороге, младший умер мгновенно. Прежде чем кто-либо успел среагировать, не стало еще двоих. По вкусу они были люди, просто люди, без примеси хищнеца. Оставались двое — и она.
Самка его вида.
Она все поняла сразу, не понять было трудно. Имаго платинового ктыря — такое не перепутаешь с самым кошмарным сном. Эх, жаль, селфи ему сейчас недоступно. Овод отвалился на сторону без звука.
Рожа Джудит поплыла в крик, одновременно из нее, торопясь, полезло хитиновое нутро:
— Придурки, что вы стоите, держите его, ублюдки, стреляйте…
Но удержать не успели, и не успела раскрыться, и захлебнулась криком. Она, не Анеля. Распадалась уже на полу, корчась, и личинка человеческого тела исторгала из себя разлагающуюся, растекающуюся в питательное желе стрекозу. А ему впервые в жизни до упора, до передоза хватило адреналина — он столько не получал даже в оргазме с любимой женщиной, забравшись на крутую гору, сиганув с тарзанки над каньоном. Ни один город, ни одна страна, ни даже первый пройденный экватор не давали такого прихода… Какое странное, пьянящее ощущение — подлинности и полноты.
Предельное переживание полноты своего существа.
Сыт первый раз в жизни.
А потом что-то остро и горячо прошило под крылом… под рукой… один раз — и снова. Паоло все-таки успел. Крепкий чувак, стрессоустойчивый.
Очень странно было принимать смерть вне привычного ему обличия.
Чужая — остро ощутимая привлекательной — сила снесла с ног выстрелившего, размазала жидкой кашицей по стене. Аниела стояла, раскинувшись крестом, на руке ее горел зеленым огнем перстень — жук с молдавитовой спинкой.
И последнее, что увидел он — как распахиваются за ее спиной крылья королевы летних стрекоз.