Бьющий на взлете (СИ)

— Смерть от голода — довольно долгое дело, за это время меня успеют найти.
— Не успеют. Не той еды. И это куда мучительней, чем ты можешь себе представить.
Вот оно что.
Какой там Канзас, Канзас был бы за счастье. Ему наконец прилетело за то, что он хорошо отработал. Ну что ж, за всё надо платить. Энтомологи следили за хищнецами, но и хищнецы пасли энтомологов и лояльных — таких, навроде Грушецкого. Заходя на поле, он знал, что может погибнуть, но после смерти Элы приговорил себя. И пять лет пытался подставиться, и ни разу не удалось — выжил. И вот получил, как раз когда передумал умирать. Вот она, великая ирония Господа, склонившегося над нами с сачком в руке.
Джудит деловито прибирала и без того немногочисленное тряпье, разбросанное в номере, иногда переступая через тело, иногда не заморачиваясь. Когда вставала там, где в мышцы возвращалась чувствительность — и боль — Гонза внятно произносил несколько слов на родном языке. На польский он переходил всегда, если речь шла от сердца.
— Увы, времени нет, — сказала, запнувшись о него в очередной раз, — отыметь тебя, прежде чем съесть. Так-то ты еще местами ничего… упругий. Красавчик!
 Глава 26 Подлинность 
Риальто
Второй раз пришел в себя еще тяжелей. Курва добавила яда, не иначе. Руки были скованы наручниками на спиной, лежал мордой в ковер, попытался перевернуться, но справился только повернуть в бок голову. Несмотря на приспущенные шторы и сумрак, плеснуло в глаза золотой лепниной со стен, затянутых багровой обивкой — было больно. Он бы с удовольствием не узнал эстетскую роскошь «Сан-Кассиано», но обмануться не получалось. Еще больней стало от тихого, сдавленного всхлипа на расстоянии полутора метров от него. Через пару минут привык смотреть, несмотря на ощущение песка, насыпавшегося за веки. Анеля была точно так же упакована, как и он, сгружена на кровать. Цела, не избита, очень испугана — все это глаз репортера фиксировал сам собой, рефлексы не подвели. Шевелиться не получалось вообще, но говорить оказалось проще, чем в первый раз. Или у него видовая толерантость к яду? Или яд в нем по сродственности сгорает быстрей?
— Анель, почему ты пустила в номер посторонних?
— Они сказали, тебе плохо…
Ну, уж точно не хорошо.
— И я позвонила бабушке…
Она плакала, его девочка плакала! Бабушке. Понятно. Мать даже не задумается, что здесь нечисто, рванется к нему сразу же. Матери нет разницы, что ее сын — хитиновая хтоническая тварь.
— Нас убьют?
— Не думаю, — еще как думал. — Пока не знаю, что им нужно. Очень возможно, им нужен один я.
— Нет. Они что-то искали, какую-то… бронзовку? Перерыли все твои вещи.
— Это недолго — перерыть один рюкзак. Нашли?
Его догнало облегчением. Может, и пронесет. Может, он один и пострадает.
Бронзовка? Им нужно кольцо старой Малгожаты, но он его потерял. С него нечего взять, кроме него самого, а женщин могут и отпустить. Но следующие слова Аниелы вернули Грушецкого в омерзительную реальность:
— Нет. Папа… прости, я взяла одну вещь у тебя… она… ну… вывалилась у тебя из кармана на кресло. Утром.
— Какое еще кресло?!
— Вот то, у стены.
То, в котором ему явилась Эла. Элы больше нет.
— Ты зашел когда, бросил куртку, я потом тут сидела и увидела. Я подумала, ты, может, в подарок купил, ты… я не успела тебе сказать!
— Анеля, детка. Пообещай мне, что… когда всё кончится, ты еще раз возьмешь эту вещь и зашвырнешь подальше в лагуну у врат Лидо. Это нужно сделать. Это не успела сделать ее хозяйка. Ни в коем случае не оставляй себе. Обещаешь?
— Пап, я…
— И передай маме, что я люблю вас обеих.
— Пап, ты…
— Все будет в порядке. Я сам скажу. Это на случай, если вдруг забуду.
Ему даже удалось улыбнуться.
— Верь мне. До последнего верь мне, Анель, что бы ни случилось…
За стеной раздался легкий вскрик — голос матери.
 
Мухоловка захлопнулась, возмездие приближалось.
Шестеро лбов, седьмая — течная сука в черном, с сардонической ухмылочкой, теперь уверенно приклеенной к лицу. А что ей? Теперь можно и торжествовать, поймала ктыря на половой инстинкт, умница. И приманка-то простая какая, и знал всё, и всё равно повелся. Наблюдал, прикидывал, ждал, очень жалел, что не мог видеть настенных часов. Некогда было думать о том, что своей слабостью, единственной за пять лет, погубил разом и мать, и дочь. Женщинам они просто заткнули рот, как мясу, годному на убой. Рванулся Грушецкий — какое там рванулся, напрягся, большего не получилось — только когда среди тех шестерых увидел флегматичного ставленника Строцци, Паоло. Остальные были внятны ему, двое людей, оба явно не до конца соображали, во что ввязались, и трое хищнецов, жирный овод, пара поджарых слепней. А в каменной голове сбоило, как в настройках телепередачи, плыло изображение. Видел их всех словно в пелене третьего века, как под водой видит незащищенный человеческий глаз.
— Джуд, — сказал один из слепней, оглядывая вязанку пищи, — бери, что тебе надо, и пойдем. И вали этих всех.
— Что сразу всех? — вступил второй. — Я бы поел.
— Не успеем, — Джудит цокала каблуками взад и вперед по номеру, не глядя на жертв, — да и подавишься. Он же ктырь.
— Он не убил Пьетро.
Мальчишка-карманник.
— И не отымел Памелу.
Облапавшая его у Мираколи девица. Ведь понимал, понимал же, что все это неспроста…
— С чего ты вообще взяла, что он ктырь? — изумился овод.
Она ощерилась:
— Будете мне еще вопросы задавать! Неужели не видно?! Всё здесь обыскали?
— Всё. Кроме баб. Но ничего не нашли. Что ищем-то, Джуд?
— Одну маленькую вещицу, тебе не по уму, — отмахнулась она от большего слепня. — Баб потом пощупаешь, мертвых.
— Дай хоть молодую живьем!
Лицо Анели исказилось ужасом, Грушецкий дернулся, Джуд усмехнулась:
— Некогда, а жаль. Надо убрать за собой до того, как сюда явится какой-нибудь сачок или восьминогий. Лично я не готова угодить в морилку. Да и этот, седой… как бы не оклемался.
— А чего это он весь такой опасный? — вступил один из людей, молоденький мальчик. — Лежит вон упакованный, не жужжит.
— Упаси тебя твой боженька узнать, чего он такой опасный. И не треплись с ним, тебе не по уму.
— Джуд…
— Заткнись, я сказала, — она деловито шарила по шкафам, столам, тумбочкам.
Повернулась, прищурясь, к Грушецкому:
— Может, сам скажешь? Тогда, так и быть, скоренько убью. И первым, что немаловажно.
Тупить. Тянуть время. Жаль, не видно циферблата часов:
— Знал бы я, что ты ищешь, красотка, может, и помог бы…
Буквально полчаса до точки невозврата.
— Сам скажешь, где вещь? Или их, — кивнув в сторону мамы и Анели, — правда, складывать по очереди у тебя на глазах? Ну, до чего ж мужики дебилы, великая мать… только шантаж, и никогда никакой разумной договоренности!
Они не должны его получить. Зеленый эмалевый жук с молдавитовой спинкой. Да, с ним всё происходит куда быстрее, но он продержался пять лет и получил последний подарок — возможность поговорить с Элой. И за это остро был благодарен сейчас покойной госпоже Малгожате, откуда бы та его ни взяла.
Овод разлепил узкую щель рта, они с Паоло стояли у дверей, перекрывая вход:
— Тянешь время, Джуд. Вали их и пошли. Если ты хотела воздаяния за сестер — вот оно, воздаяние. Кончай выродка.
Но та обернулась к говорившему и окрысилась так, что тот аж попятился:
— Он что-то взял у убитой. Я не знаю, что это за вещь, но она должна быть где-то здесь. И мы найдем ее.
Тянуть время. Не подпускать их к Анеле:
— Нет тут ничего вашего. Я ее… потерял.
Джуд усмехнулась:
— Старый, завязывай врать, тебе не идет. Такое попросту не теряют. А хочешь, я тебя отпущу, если отдашь?
— Убьешь их сам — дадим тебе шанс, — осклабилось одно слепневое рыло, кивнув в сторону женщин.