Большой вопрос
Людмила оцепенела. Она никогда не выступала публично, да и судья своими замечаниями как-то сбил ее с толку. До этого у нее в голове были кое-какие мысли, которые она собиралась высказать, — а теперь их нет, они исчезли.
— Что же вы молчите, гражданка?
— У нас, как нигде в мире, женщина независима, свободна и ее порабощать запрещено, — тихо и неуверенно начала Людмила. — Я тоже женщина и имею полное право… — Она замолчала… — Вы лучше спросите обо всем моего мужа… Он вам всё объяснит.
— Его мы спросить успеем. А вы скажите, не стесняясь, что́ у вас случилось? Ведь вы затеяли суд.
— С горя я это сделала. Меня на это толкнул муж.
— Вот и объясните всё.
Людмила колебалась. Откуда-то из глубины души поднимались мысли о собственной неправоте, о бесполезности и, главное, несправедливости затеянного ею судебного процесса. Пожалуй, она пошла сюда без серьезного намерения, в целях самозащиты, хотела проверить чувства мужа. Но отступать теперь, видимо, поздно. Хорошо, она расскажет суду всё.
Владимир Павлович, ее муж, с некоторых пор замкнулся, стал отходить от семьи, охладел к ней, как к женщине. А почему? Да потому, что она стала матерью, стала не той, что прежде. Ему с ней скучно, она для него неинтересна, глупа. Возвышенная душа ее мужа стала искать выхода из тупика. И нашла его в лице другой… женщины, наверняка, прекрасной во всех отношениях, одухотворенной, ничем не обремененной. Когда она, Людмила, хотела исправить положение, он отказался порвать с той женщиной, уверяя, что лишь дружит с ней. Спросите самого неискушенного в жизни человека, и он вам скажет, что любить одну, дружить с другой — немыслимо, чепуха! И потом, что это за семья, где неделями, месяцами играют в молчанку, где всё пронизывает холод, ни в чем нет согласия?! Это не семья. Это женатые холостяки. Да, да, именно женатые холостяки, которых связывает закон и ничто более. Она не хочет, не может так жить. Перед людьми стыдно, перед совестью стыдно, перед сыном. Лучше уж разойтись.
— Вот видите, — заметил Курский, когда Людмила смолкла, — целую речь произнесли…
— Но почему вы всё же не доверяете мужу? — спросил заседатель Савельев.
— А почему я должна доверять?
— Не доверяют, когда есть факты. Вы же ни одного факта не привели.
Людмила недружелюбно посмотрела на Савельева и с плохо скрытым раздражением ответила:
— Не понимаю, какие еще нужны факты?! Вы можете мне не доверять, это ваше дело, но я утверждаю, что у него есть другая женщина!
— Кто это может подтвердить? — не успокаивался Савельев.
— Это может подтвердить мой муж… Ему-то, вы, надеюсь, поверите…
— Муж не отрицает дружбы с незнакомой вам женщиной… Правильно я вас поняла? — спросила Голубева, второй народный заседатель.
У Людмилы окончательно упало настроение: «И эта за него. Непонятно, чем он подкупил их… Или я наговорила таких глупостей, что восстановила против себя всех?..»
— Да, вы поняли меня правильно, — глухо ответила Людмила.
— Известно ли вам что-нибудь о более интимной связи вашего мужа с этой женщиной? — спросил Курский.
— Достаточно того, что мне известно… Если у него ничего другого с ней нет, пусть оставит ее в покое.
— Почему?
— А хотя бы потому, что мне это не нравится, что меня это обижает. Значит, я ему больше не друг, значит…
— Это еще ничего не значит. Муж вам говорил, что вы ему больше не друг?
— Муж стал искать дружбы на стороне, с другой женщиной…
— Допустим, что вы добьетесь разводи. А вы подумали, как потом у вас сложится жизнь?
— В мои-то годы…
— Именно в ваши годы, — заметила Голубева, — обычно и совершаются непоправимые ошибки. Мне кажется, каждый серьезный человек фундамент своей семейной жизни должен закладывать раз и навсегда.
— Уж как мы осмотрительно закладывали фундамент!.. Треснул же…
— Надо было получше зацементировать.
— Не всякий человек годится в мастера.
— Мы все должны быть хорошими мастерами своей жизни. За вас строить никто не будет.
— Учту, спасибо!
— Можно без иронии. Не забывайте, что разведенные обычно производят впечатление неполноценных людей. Не сумели с одним ужиться, — где гарантия, что с другим уживетесь?
— А если не я, а он?..
— В равной мере и о нем можно это сказать. Перед народом, перед общественным мнением и ему и вам трудно будет оправдаться: развалили семью, — значит, оба виноваты.
— Совершенно верно, — сказал Курский. — Но главное, пожалуй, даже не в этом… Вы, как мать, плохо заботитесь о будущем вашего ребенка.
— Это неправда! — воскликнула Людмила. — Мой мальчик — вся моя жизнь.
— Почему же вы тогда хотите лишить его отца? Когда он вырастет, я думаю, он вас не поблагодарит… Послушаем теперь ответчика. Прошу! — обратился судья к ответчику.
— Разрешите, если можно, объясниться мне после допроса свидетеля! — попросил Владимир. — Мне легче будет говорить, а вам легче понять истинную суть нашего конфликта.
Курский посоветовался с заседателями и пригласил свидетеля — женщину в черном костюме. Она вошла в зал. Людмила боялась поднять на нее глаза, — незнакомка внушала ей страх.
Курский предложил свидетельнице дать показания. Это была Морозова, Надежда Петровна. Ее имя, отчество и фамилия Людмиле ничего не говорили. Она слышала их впервые. Морозова была немногословной, но ее показания ошеломили и отрезвили Людмилу.
— Я попросилась в свидетельницы, граждане судьи, сама, пришла сюда по доброй воле. Владимир Павлович был против, но я его убедила, что со мной в суде будет проще. Я познакомлюсь с его женой, честно и открыто покаюсь в «грехах», и, возможно, мы поймем друг друга. Вы меня, Людмила Николаевна, конечно, знаете со слов вашего мужа. Вы, наверное, не подозревали, что у вас такая соперница. Посмотрите на меня, на мои белые волосы. Посмотрите мне в глаза… Не хотите — не надо; дело ваше. А я не боюсь смотреть вам в глаза. Не боюсь потому, что совесть моя чиста. Вы испугались дружбы вашего мужа со мной. А я не побоялась бы дружбы и с вашим мужем и с вами одновременно. Любовь втроем — плохо. Дружба втроем — замечательно. У меня много товарищей, и я горжусь ими, их дружбой!.. Не подумайте, Людмила Николаевна, что я пришла сюда просвещать вас. Это ни вам, ни мне не нужно. Я пришла сюда как живое доказательство ваших заблуждений. Прогоните свою ревность, и вам станет легче. Вы должны быть, вы будете счастливы! Лично я от души, от всего сердца желаю вам, вашему мужу и вашему сыну полного благополучия!
Морозова смолкла. Ей не было задано ни одного вопроса. Всё было предельно ясно. Она села. Произошло некоторое замешательство: неудобно было после ее выступления продолжать судебное заседание. Курский решил воспользоваться этим и поставил перед супругами вопрос о примирении. Владимир сухо заявил:
— Об этом говорить рано. Я предъявляю жене встречный иск. Кажется, так называются на языке юристов те претензии, которые я хочу предъявить Людмиле Николаевне.
Людмилу душили слёзы. Зачем она пришла сюда? Как всё это получилось? Недаром весь состав суда на его стороне. Может быть, признаться во всем, дать слово? Но муж что-то затевает.
Нелегко было говорить Владимиру. Он обманут женой — хотела она этого или не хотела, — обманут в лучших своих надеждах. Это не громкая фраза. Это тяжелая для него правда. Он полюбил Людмилу и мечтал жить с ней всю жизнь счастливо. Людмила помнит, конечно, как хорошо об этом говорили на их свадьбе; говорила она сама, говорили друзья. Незабываемый день! А сейчас больно и досадно вспоминать о нем… Итак, он мечтал идти с Людмилой в ногу, шагать с ней по полям, по тундрам, в горах, с молотками в руках, с рюкзаками за плечами. Да и она стремилась к тому же… А на деле — всё рухнуло.
Кто же в этом виноват? Он? Она? В чем таится зло? В любом споре, при любом конфликте надо не терять основного — честности, правдивости, объективности.
Он не намерен говорить лишь об одних пороках жены. У нее много хорошего. Она хорошая мать, хорошая хозяйка, — много заботы проявляет о нем, своем муже, но всё это в конечном итоге переросло в плохое: с некоторых пор мелкие бытовые вопросы вытеснили из их жизни первостепенное. Эти мелочи быта опутали Людмилу. Вот почему она поддалась ревности, стала отравлять свою и его жизнь. Это не громкие слова. Из-за домашних скандалов он запаздывает с диссертацией. Возможно, в связи с этим потеряет работу в комплексной экспедиции на Волге.