Большой вопрос
Машенька сама испугалась ожесточения, которое поразило ее душу. Она привела в равновесие мысли и чувства и свои соображения высказала Федору Ивановичу спокойно и трезво.
Федор Иванович признался Машеньке, что не случайно так сухо сделал ей предложение, не случайно ничего не сказал о своей любви. Она, конечно, знает, как любил он первую жену, как свято хранит память о ней. До сих пор образ Лизы не поблек в его душе. Говорят, любить по-настоящему можно только раз. Сейчас ему трудно судить об этом. Но, как знать, возможно, что теперешнее его чувство к Машеньке — хорошее, дружеское, вероятнее всего, даже больше, чем дружеское, — перерастет со временем в любовь. Ему, Федору Ивановичу, кажется, что всё дело в Машеньке. Если она сумеет занять его сердце целиком, заполнить светлым, чистым чувством, он будет беспредельно счастлив. Детей это счастье не обидит, ведь они не помнят родной матери. Что же касается ее мыслей о выгодной домработнице, то как же ей, Машеньке, не стыдно!
Машенька поняла Федора Ивановича. Она была совершенно искренна, когда, горячо поцеловав его, сказала в ответ:
— За одну только правдивость, за честное отношение ко мне, ты, Федя, достоин большой любви.
2Наблюдая за Машенькой, соседи по квартире говорили:
— Ай да хозяйка!
— Вот тебе и мачеха! Холит детей, как родная мать!
Федор Иванович тоже был в восторге от своей жены. Он полюбил ее безраздельно и прочно, всей душой, всем сердцем. Машенька была счастлива: ее любовь к Федору и его детям, ее честное отношение к своим семейным обязанностям сделали свое дело, принесли ей полную победу.
И вот пришел день — Машенька почувствовала беременность. Возможно, в связи с этим ей придется оставить работу. Беда не велика. Воспитание детей тоже работа, да еще какая! Материально они выдержат: Федор Иванович зарабатывает достаточно.
Когда родилась девочка, которую назвали Надеждой, и истекло время декретного отпуска, Машенька оставила работу.
Казалось, счастье прочно обосновалось в семье Гвоздева. И не сразу Федор Иванович заметил первые симптомы нехорошего нового. Маша стала меняться в худшую сторону. У нее исчезло прежнее тепло к Нине и Володе. Всё ее внимание, все ее чувства были теперь поглощены Наденькой. Она поминутно восхищалась девочкой и требовала такого же восхищения не только от мужа, но и от Нины с Володей. Разумеется, дети любили сестренку, но выражали любовь по-своему, по-детски, иногда нежно, а иногда и с шалостями. Это не удовлетворяло и даже обижало чувствительную мамашу, и всё чаще можно было услышать ее окрик и недовольное слово.
Федор Иванович решил поговорить с женой. Оказалось, что скверное настроение молодой женщины вызывали какие-то, пока что не совсем ясные мысли. Во всяком случае, Федор Иванович понял главное: она недовольна Ниной и Володей. Дети с появлением Наденьки якобы резко изменились к худшему: замкнулись, косятся на нее, нет у них прежнего к ней доверия, сердечности…
Федор Иванович спросил:
— А не считаешь ли ты виноватой в чем-либо и себя?
— Я тебя, Федя, не понимаю! Как можешь ты так странно, скажу даже, так оскорбительно ставить вопрос!
— Погоди, не сердись… Разве родители не отвечают за поведение своих детей? Разве значительная доля вины не лежит и на тебе?
— Но ведь Нинка и Вовка уже не маленькие. Это тебе не Наденька…
Федор Иванович впервые обратил внимание на то, как называет детей жена: «Нинка», «Вовка» и… «Наденька». Иногда, когда возникают недоразумения, особенно между близкими людьми, мелочи начинают играть не свойственную им, чрезмерно большую роль. Однако Федор Иванович всё тем же сдержанным тоном возразил жене:
— До совершеннолетия все дети маленькие, и родители обязаны руководить их поступками.
— Ну что ж, руководи, направляй! Дети твои, ты и занимайся ими!..
— А ты что, отказываешься?
— Да, отказываюсь! — Маша не скрывала своего раздражения.
Они замолчали, каждый по-своему думая о том, что произошло. Федор Иванович страдал, увидев другую Машеньку, увидев у нее новые, неприятные черты: строптивость, нервозность, раздражительность. Раньше этого и в помине не было. Откуда всё это? Неужели оттого, что она стала матерью?
На этот вопрос Федор Иванович не мог дать себе сколько-нибудь ясного ответа.
Что же касается Маши — она не ставила перед собой никаких вопросов. Ей всё было предельно ясно. Она была убеждена, что Нинка и Вовка начинают портиться, не помнят ее ласк и забот… Вот она, черная неблагодарность! «Нет! Своего ребенка в обиду я не дам!..»
Когда Маша несколько позже высказала эти мысли мужу, тот оборвал ее:
— Да ты с ума сошла, честное слово! О тебе на заводе до сих пор говорят только хорошее. Посмотрели бы, послушали бы тебя сейчас! Как тебе не стыдно!..
— Нисколько. Не стыдно потому, что я говорю сущую правду. Кому не известно, что обычно отец и мать больше любят детей маленьких, беспомощных… А ты как ведешь себя?! Старшим детям всё: заботишься об их учебе, все выходные дни корпишь над их письменными работами, вслух читаешь их книжки. А Наденьке какое ты уделяешь внимание?!
— Нет, серьезно, я не узнаю тебя. Неужели тебе трудно понять, что нашей Наденьке, кроме молока, ничего пока не нужно?
— Наденьке не нужно, а мне нужно. Почему бы тебе не повозиться с нею, не позабавить ее, не заставить улыбаться… Она так чудесно улыбается!.. Нет, нет, тебе это неинтересно, безразлично. — Маша еле сдерживала слёзы.
Федор Иванович посмотрел на жену и глубоко вздохнул.
— Каждый на свой лад, Мария, проявляет любовь…
Маша вздрогнула: первый раз в жизни муж назвал ее Марией. У нее это вызвало новый прилив слёз, но она решила пересилить себя, терпеливо, молча выслушать его до конца.
— У меня, — продолжал Федор Иванович, — тоже есть свое сердце, свой характер. И я выражаю любовь так, как умею. Пойми, что лично мне все наши дети любы, они все мои. Только я, может быть, не умею за ними ухаживать… Я никогда ни одного младенца не держал на руках, — если хочешь знать, боюсь… Думаю, что ни один нормальный человек не осудит меня за это…
— Значит, ко всему прочему, я еще и ненормальная! Спасибо за откровенность! Нет уж, Федор Иванович, это я тебе не прощу, всю жизнь буду помнить…
— Если хочешь испортить нашу жизнь, не прощай! Но знай: ты не права, ты капризничаешь, придираешься ко мне, к Нине и Володе… А ведь мы одна семья. Что нам делить-то!..
— Раньше я тоже думала, что нам делить нечего. Выходит, ошиблась. Ты показал свое лицо, сам первый стал делить: Нинка и Вовка — одно, Наденька…
— Стоп, Мария, раз ты упорствуешь, прекратим разговор… Но помни: в нашем доме я не потерплю несправедливости.
Маша съежилась от суровых слов мужа. Лучше замолчать. Пожалуй, она вообще перестанет с ним разговаривать, даст ему понять, что с нею шутки плохи, что у нее тоже есть свой характер, свое самолюбие.
Медленно потянулись серые безрадостные дни. Федор Иванович не выдержал тяжелой домашней обстановки и сделал еще одну попытку переубедить жену.
— Подумай, Мария… — с грустью сказал он (жена уже перестала быть для него Машенькой), — подумай, что ты затеяла? В какую пропасть ты толкаешь себя, детей, меня?.. Я не понимаю, зачем тебе это нужно?
— Не мне, а тебе это нужно. А вот зачем, я тоже не могу понять… Мне кажется, Лиза-покойница воскресла в твоей душе, память о прошлом не дает тебе жить в настоящем…
— Говори потише, Мария, не делай достоянием посторонних наши споры…
— Вот как! Я даже говорить с вами, Федор Иванович, разучилась… не умею.
— Да, не умеешь… ты оскорбляешь мое прошлое, а оно будет для меня вечно святым. И я этого от тебя никогда не скрывал… Я хочу, Мария, в последний раз обратиться к твоей совести: опомнись, добром прошу тебя! Иначе, ты сама понимаешь, жить вместе невозможно.
— Не лицемерь, Федор Иванович, тебе это не к лицу: ты всегда был прямым человеком… Я убеждена, что тебе, кроме твоих Нинки и Вовки, никого не нужно…