Песнь Валькирии

  
Глава четвертая
 
Дикарь
 
Тола держала в руках тело Хэлса, стараясь подавить рвущуюся наружу боль. Лошадь лишь слегка задела ее, но ребра ее отчаянно ныли, в груди не хватало воздуха.
— Вставай, любовь моя, вставай!
Мертвый, он больше не вызывал у нее ощущения летнего бриза, жаркого безветрия под кроной дуба, жара в ноздрях, прохладной воды ручья в ладонях и жужжания над освещенным солнцем лугом. Теперь он был словно камни или трава — без индивидуальности, вечный, неизменный, сам в себе. Тола была уверена — это она убила его, заключив сделку, спасшую ее от смерти ценой его жизни.
Она увидела в тумане дикаря с длинным луком в руке и медвежьей головой, безучастно глядевшего на нее. Он опустился на колено, и ей показалось, что сейчас он выстрелит в нее. Она оледенела, но вместе с тем едва ли не радовалась этому.
У нее не было оружия, не было возможности сопротивляться ему.
Он накинул на нее плащ одного из норманнов и заговорил с ней не по-норманнски, а по-норвежски.
Ее отец говорил по-норвежски, и она неплохо понимала этот язык.
— Лошадь, — сказал он. — Ты должна греться.
— Муж. Мой муж, — произнесла она на том же языке.
— Мертв, — ответил он. — В бою. Валькирия взяла его. Вэльсирга. Хорошо. Он теперь с богами.
— Нес богами, — возразила Тола. — Его нужно похоронить и благословить.
Дикарь указал на топь.
— Дверь, — проговорил он. — К богам. Позволь мне.
— Бог, который там, это не бог Христа.
— Там, в болоте, боги, — повторил дикарь.
Тола подумала, что он прав, — Хэлс может быть похоронен так. Его семья была с севера, и они оставляли на ночь хлеб для эльфов, призывали Фрейю, чтобы она сделала их поля плодородными, и молились Христу, прося защиты и излечения от болезней.
Его можно похоронить так.
— Да.
Дикарь подтащил тело к краю топи. В тумане едва можно было различить, как он положил его на землю. Она попыталась встать, чтобы подойти к нему, но ребра были наверняка сломаны, и каждое движение причиняло невыносимую боль.
Он поднял руку, и она в ответ подняла свою. Он начертил в воздухе крест над головой Хэлса, произнес: «Иди в чертог воинов», — и столкнул тело в воду.
Затем, вернувшись, позвал ее:
— Теперь идем.
Все, что она знала о своей жизни, куда-то пропало. Она думала о первых мужчине и женщине в этой долине, об их детях, выросших и ставших родителями, и об их детях, о том, как пришли викинги — вначале сражались, а потом быстро осели здесь, — и ритм жизни и смерти остался неизменным. Все это прошло. Смерть разбила в долине свой лагерь, и больше здесь не будет жизни, не будет детей с их пахнущим розовыми лепестками дыханием, не будет урожая, не будет ничего.
Это было так, словно топь лизнула ей ступни и потащила вниз. Она думала, как ей выбраться отсюда. Правда ли, что все в мире теперь остановится? Правда ли, что не будет больше утренней зари?
Она обернулась к мужчине:
— Ты — смерть.
— Нет, — сказал он. — Не я. Смерть приходит. Нет смерти.
— Почему я жива? — Ощущения постепенно возвращались к ней, и зубы ее стучали от холода, когда она говорила.
Не все его слова удалось разобрать, но она поняла достаточно.
— Женщины на холме. Валькирии. Вэльсирги. Мертвые Сестры.
Тола перекрестилась. Хэлс был мертв. Ее братья погибли. Все, кого она знала в деревне и фермерских хозяйствах, погибли или умирали. Лишь она осталась жива. Она понимала, что во всем этом не было ее вины, но, глядя на стоящие камни и странного северянина с его тяжелым, мрачным видом, она не могла не чувствовать себя виноватой.
— Я скоро умру здесь, — сказала она, изо всех сил пытаясь вспомнить норвежские слова.
— Ты должна жить. Ты нужна мне.
— Зачем?
— Месть. Их кровь за нашу кровь.
— Я не могу сражаться.
— Валькирии. Вэльсирги. Ты помочь. Ты — вёльва. — Он указал на нее пальцем. — Ведьма.
Она пыталась понять, можно ли ему доверять: смотрела ему в глаза, слушала эхо его мыслей, звучавшее в его дыхании, в выражении его лица. Но она ничего не находила в нем, только животный страх.
 
— Я найду коня, — сказал он.
Ее уже трясло от холода, несмотря на плащ. Дикарь тоже дрожал. Он подошел к одному из убитых воинов, снял с него плащ и закутался. Затем он скрылся в тумане, но вскоре вернулся с еще одним плащом, которым обернул ее поверх того, что уже был на ней.
— Мы идти, — проговорил он.
— Куда?
— Не здесь.
— Огонь, — сказала Тола.
— Огонь. Да. И месть.
Она посмотрела вниз — туда, где за туманом должна была быть долина.
— Обратно?
Он, казалось, не понял, о чем она говорила.
— Вниз, — сказал он.
— Я не боюсь умереть.
— Тогда умри хорошо, не замерзни. Умри за землю.
Ее душа расширилась, взгляд охватил мерзлую вершину холма и, пробившись сквозь туманную завесу, спустился к горящим усадьбам. Долина была полна людей со злыми намерениями. Она чувствовала их кипящую злость, вражду и недовольство своими вождями, она слышала их жалобы. Больше не хочу жечь усадьбы. Я устал и хочу отдохнуть у огня. Почему мы воюем зимой? Эти люди бедны, от них никакой добычи. Мы хотим разрешения брать рабов. Этот ублюдок должен позволить нам…
Она ненавидела их еще больше, чем если бы они пришли сюда убивать по своей воле.
— Магия имеет цену, — сказала она.
— Что ты можешь заплатить?
— Ничего.
— Тогда что судьба потребует от тебя?
— Ничего.
— Что ж, возьми свое. Во-первых, живи. Сначала тепло.
Ноги ее онемели, тело трясло, руки почти ничего не чувствовали.
Будущее пришло к ней в виде этого мужчины, который принес смерть и доброту. Он был норвежцем и, возможно, привык выживать. После великой битвы, когда Гарольд отбросил норвежских викингов обратно в море, те из них, кому не удалось отвоевать свои корабли, бродили по земле небольшими бандами. Благодаря удаче им удавалось выживать. Эти люди принесли в их страну множество бед, хотя половина всех англичан — два или три поколения — сами приплыли на ладьях.
Он помог ей встать и, поддерживая, повел через широкое плато. По дороге она увидела под ногами отрезанную голову норманна; где-то в тумане ржала одинокая лошадь. Дикарь быстро отыскал ее и помог Толе взобраться в седло. Опершись всем телом на спину лошади, она вскрикнула от боли, но сумела сесть в седло.
Она обняла лошадь за теплую шею и приникла к ней, однако дикарь повел ее вперед, и Толе пришлось выпрямиться. Каждый новый шаг, казалось, снова ломал ее ребра.
Спустившись с холма, они вышли из тумана, висевшего, словно шапка, на его верхушке. По всей долине еще горели огни. Как будто опять зажглись осенние костры, обозначая окончание лета, только теперь их было гораздо больше.
По древнему обычаю костры зажигали в конце лета, чтобы весной снова вернулось солнце. Сейчас казалось, что люди долины боятся, что солнце уже никогда не взойдет снова, и они зажгли все, что могли, чтобы упросить его вернуться обратно. Здесь больше не будет солнца, а если будет, то не останется никого, кто смог бы его встретить.
— Это конец мира, — сказала она. И, вспомнив слово из истории, которую когда-то поведал ей отец, добавила: — Рагнарёк. Сумерки богов.
— Да, — ответил человек. — Может, теперь всегда.
Ее брат, Хэлс, Нан Йохана. Все люди из долины. Кострища — так назывались эти осенние огни, но никто не был настолько глуп, чтобы сжигать в них что-то ценное, — например, кость, из которой можно сварить суп или сделать рукоятку для меча. А в этих кострищах будут кости. Человеческие, звериные — кости собак, кошек, скота, который не пригодился норманнам. От чувств, поднимавшихся из долины, как дым, распирало грудь — то были восторг и ужас, гнев и грусть, восхищение и отчаяние. В голове Толы будто лежал огромный камень. Она смотрела в ночь, пылающую огнем, морозом, звездами.
— Я украшу твоими костями мечи. Они отомстят за всю эту… — Она запнулась в поисках подходящего слова и, не найдя, сказала на своем языке: — Красоту.