Беатриче кота Брамбиллы (сборник) (СИ)

Мы были навеселе и рассуждать не могли, но видели все прекрасно: видели искаженное ужасом лицо господина в черном, видели, как правая рука Сумова, ничего не достав из бокового кармана венгерки, собирала со скатерти горящие клочки бумаги и кидала их в тарелку, где они превратились в пепел; видели любопытные лица публики и растерянные физиономии лакеев; видели все это, сознавали смутно, что произошло что-то скверное, но ничего не предпринимали для образумления товарища. Напротив, почувствовав явно растущую враждебность к нам, потребовали удаления уже визгливо кричащего господина в черном, спокойно кончили ужин и только тогда покинули ресторан. Все это время Сумов быть удивительно весел, смеялся и рассказывал анекдоты — помнится, и нам не было грустно.
Потом, отрезвев, мы поняли все, что произошло. Сумова судил суд офицеров. Господин в черном, оказавшийся ростовщиком-евреем, передавшим Сумову несколько десятков тысяч под собачьи проценты, рвал на себе волосы от бессильной злобы. Он нарочно пришел в ресторан, чтобы успеть вовремя захватить деньги. Но суд замял дело… Сумова перевели в провинцию с обещанием принять его обратно через некоторое время, а мы — все уже знавшие — провожали его и, помнится, целуясь при прощании, плакали: такой все-таки он был милый и по отношению к товарищам безукоризненный человек.
II
Итак, мы собрались все у Сумова в Царском Селе и оттуда уже нас начало кидать во все стороны: из ресторана в театр, из театра в кафе-шантан и т. д. На пятую ночь мы с дамами из «Аквариума» очутились совершенно неожиданно у Исаакия на ранней обедне и бережно ели теплые просфоры. Дамы плакали от умиления, а мы сосредоточенно крестились.
— Гасса, — взволнованным шепотом говорил Визэн и прижимал руку к наваченной груди пальто. — Гасса, ради Бога, нам нужно поставить свечи… всегда ставят свечи, уверяю вас!
Ему никто не отвечал и он, помолчав некоторое время, начинал снова:
— Гасса, уверяю вас…
Князь Станишевский — католик — был особенно строг и неподвижен. Он точно не хотел своим присутствием оскорбить чувства верующих. Барон Бреде, Восьмиградский и Сумов, стоя перед серебряным иконостасом, спорили о его цене; князь Бородкин не отставал от своей румынки; мне, помнится, ужасно хотелось пить и меня очень беспокоил оставшийся кусок просфоры. Я старался изо всех сил вспомнить, можно ли оставить просфору недоеденной, и чувствовал, что если я проглочу этот лишний кусок, мне станет дурно.
Огромный храм был пуст, почти темен. Наша беспокойная кампания с дамами в нарядных шляпках, как видно, тревожила двух-трех молящихся старушек и казалась нелепой и ненужной у подножий величественных малахитовых колонн. Наконец, мы вышли на свежий морозный воздух. Сквозь мутную кисею тумана пробивался рассвет. Колонны Исаакия, затянутые инеем, казались восковыми, прозрачными. Сразу стало холодно, и неудержимо захотелось спать.
Мы сели в свои автомобили и поехали. Наши дамы уже спали с побледневшими под гримом лицами, с полуоткрытыми ртами.
— Mon Dieu, que c’est bête! [6] — уныло повторял теперь совсем раскисший князь Станишевский и качал головой, глядя на запотевшие стекла каретки. — Mon Dieu, que c’est bête!
Его, как видно, охватило пьяное раскаяние. Да, кажется, мы все упали духом и склонны были преувеличивать нелепость нашего положения. Пять дней беспросыпного кутежа, как хотите, что-нибудь да значат.
Прошумели вдоль безлюдного Невского, свернули на Литейный и вдруг вздрогнули ют долетевшего до нас крика.
Автомобиль остановился. Путаясь саблей между ног, подпрыгивая и скользя, к нам бежали Сумов, за ним Бородкин. Их автомобиль шел сзади нашего и они-то и кричали нам, чтобы мы остановились.
— В чем дело, что такое? — всполошились проснувшиеся дамы.
— Гасса, — начал было Визэн, но его перебили.
— Вылезайте, — кричал Бородкин, — мы придумали удивительную вещь!..
Сумов опять хохотал.
— Этот князь, бестия отчаянная, представь себе…
 
Сумов опять хохотал.
— Да что, что такое?
Бородкин объяснил:
— Мы решили заказать гроб…
— Гроб?
Моя француженка в ужасе схватила меня за рукав пальто.
— Que c’est bête… Mon Dieu, que c’est bête, — уныло тянул Данишевский.
— Да ну же, вылезайте, — торопил Сумов, — экие тюлени! Ясно, как bonjour, а они не понимают.
— Тут как раз бюро похоронных процессий, — пояснил Бородкин с совершенно серьезным лицом, — это будет презабавно! Мы закажем гроб, колесницу, дадим адрес… Воображаю испуг тех, кому это все доставят.
Он потирал от удовольствия руки.
К нам подходили остальные. Барон Бреде хитро подмигивал; Сумов хохотал во все горло.
— Только, господа, как можно серьезнее, — просил Восьмиградский, которому эта мысль, видно, тоже понравилась. Он распахнул свою медвежью шубу и весело попыхивал сигарой.
Лица у всех оживились — было за что ухватиться притупившимся и упавшим нервам. Решили дам оставить в автомобилях, приставив к ним для охраны совсем уже осовевшего Станишевского.
Более всех взволнованным и охваченным всей этой выдумкой оказался Визэн.
Он кидался то к одному из нас, то к другому, дергал за ворот пальто и порывисто шептал:
— Гасса, нужна замечательная осторожность, уверяю вас! Пусть Восьмиградский заказывает, а вы все молчите. И потом — адрес, выдумайте сейчас адрес…
Но именно адреса мы и не могли придумать. Все приходили на ум адреса знакомых. Так и не сговорившись, мы позвонили у подъезда «бюро».
III
Нам отворил худой, заспанный человек, неопрятно одетый и с шаркающей походкой. Он провел нас в комнату с конторкой и шкафами у стен, в которых стояли всевозможных размеров гробы и развешаны были парча и галуны.
— Что прикажете-с? — спросил он, становясь у конторки и недоверчиво глядя на нашу шумную и слишком многочисленную компанию.
Сумов вытолкнул вперед Восьмиградского, который старался придать своему широкому, несколько припухшему лицу сторогое и скорбное выражение.
— Нам нужен гроб, — сказал он как можно внушительнее.
— Вы хотите сказать, что вам нужны похоронные аксессуары, — поправил его приказчик, особенно напирая на последнее слово.
— Ну да, конечно, — согласился Восьмиградский.
— Так вот прейскурант, не угодно ли полюбопытствовать… Мы берем на себя все хлопоты по погребению… Белый катафалк со страусовыми перьями и 12-ю факельщиками, черный катафалк…
Восьмиградский слушал внимательно, но по углам рта можно было догадаться, что он готов прыснуть со смеху.
— Да-да, — кивал он, — так вот по первому разряду…
— Слушаю-с, — подхватил оживившийся приказчик. — Кто будет покойник? Какого размера гроб?
Восьмиградский на минуту запнулся.
— Девица, девица, — вмешался, улыбаясь во весь рот, Сумов, — прелестная девица…
Приказчик удивленно взглянул на его улыбку.
— Хорошо-с, прикажете адрес записать?
— Адрес?
Мы значительно переглянулись, так как эта, казалось бы, простая подробность нашей шутки представлялась нам наиболее трудной. На этот раз опять выручил Сумов.
— Адрес, — сказал он, подходя к приказчику и глядя ему прямо в заспанное лицо, — Бассейная 17, квартира 3… Запишите, пожалуйста — Бассейная 17, 3…
Как видно, этот адрес пришел ему в голову совершенно случайно и он сам был рад запомнить его.
— Слушаю-с, — закивал головой приказчик.
Мы хотели уже уходить, когда он снова спросил нас, к какому времени мы желаем, чтобы все было готово, и попросил задаток.
Князь Бородкин почему-то назначил 11 часов утра следующего дня, Восьмиградский вынул пачку ассигнаций и мы очутились снова у своих автомобилей со спящими дамами и промерзшими шоферами. Теперь все было скрыто белым туманом. Фонари потухли, кое-где попадались прохожие. Наступал новый день, — час нашего отдыха. В квартире румынки, к которой мы все поехали вслед за Бородкиным, нам подали черный кофе, но я уже не помню — пил ли я его или нет. Все сливалось у меня перед глазами в серую сплошную муть, и я повалился на первый попавшийся диван, убитый внезапным черным сном похмелья. Проснулся я окончательно только на следующее утро, и первым моим желанием было напиться и вымыться холодной водою. Я поднялся и увидел, что нахожусь в небольшом будуаре. На ковре, у моих ног спал, закинув назад голову и как-то странно подогнув ноги, Сумов. Я растолкал его.