Опасна для себя и окружающих

Мы с родителями побывали во многих аэропортах. Даже когда я была девочкой лет трех или пяти с неуклюжими короткими ножками, мне не составляло труда поспевать за родителями. А сейчас ноги у меня длиннее маминых.
Я встаю в очередь за родителями, пока они сдают багаж. Мама вручает мне сумку, которую я сразу узнаю́: она была у меня с собой, когда я приехала в клинику, но ее конфисковали. Внутри кошелек, где лежат мои права для паспортного контроля. (Папа настоял, чтобы я получила права перед отъездом на лето в Калифорнию. Мы с ним часами тренировались парковаться и разворачиваться в родительском ренджровере.) Я нахожу телефон, хотя у него, конечно, села батарейка, а зарядку, наверное, отправили родителям в августе, когда паковали мои вещи в общежитии. Внутри сумочки даже лежит книга, которую я читала до падения Агнес: история Англии эпохи Тюдоров. Она была у меня с собой, когда я ехала с Агнес на скорой. Вот такой я была в те времена. Прошла всего пара месяцев, но «те времена» уже ощущаются далекими. Тогда я еще читала исторические книги для развлечения. Если бы меня в тогда спросили о чтении, я бы ответила, что биография Тюдоров интереснее любого любовного романа. Впрочем, тогда я еще не читала ни одного любовного романа.
Сейчас я иду следом за родителями к паспортному контролю, и книга кажется мне тяжелой. Сейчас я не уверена, что смогу сосредоточиться на пэрстве, дворянстве и отлучении от Церкви. Сейчас я надеюсь, что по дороге на посадку нам попадется книжный киоск, где я куплю что-нибудь попроще для чтения во время перелета.
Я достаю из сумки резинку и впервые за несколько месяцев убираю волосы в хвост.
Сложно сохранять равновесие, когда одна рука в фиксаторе, а в другой тяжелая сумка. Я не смотрю, куда иду, а гляжу только под ноги, чтобы случайно не споткнуться. Меня окружают сотни людей. Я отвыкла от толпы.
Кто-то толкает меня с приглушенным «извините». Я поднимаю взгляд и вижу девушку с длинными темными волосами.
— Стой, — вырывается у меня.
Она останавливается, оглядывая сначала меня, а потом пол у моих ног.
— Я что-нибудь обронила?
«Нет, — думаю я. — Просто на секунду мне показалось, что ты моя подруга Люси». Я качаю головой, и девушка уходит. Интересно, сочла ли она меня странной. Может, приняла за потерявшуюся туристку.
Мы проходим досмотр — снять обувь, надеть обувь, сложить ручную кладь на конвейер и так далее — и двигаемся на посадку. Голос в динамиках говорит: «Заканчивается посадка на рейс тринадцать, Сиэтл — Такома».
Джона родился (не родился, он нигде не родился) в Сиэтле.
— Скорее, Ханна, — торопит мама. Она пытается говорить непринужденно, будто я просто замешкалась (чего я в жизни не делала, поскольку родители учили меня рационально распределять время), но заметно, что мама нервничает. Они с папой хотят добраться до нужного зала посадки, сесть и спокойно дождаться самолета. Я прибавляю ходу. Взгляд прикован к спинам родителей, как у малыша, который боится потеряться. В животе пульсирует адреналин, будто я боюсь летать.
Я не собиралась терять родителей из виду, но в какой-то момент понимаю, что не вижу ни мамин бежевый пиджак, ни папину твидовую куртку. Я нервно оглядываюсь, пытаясь их отыскать.
«Все хорошо, — говорю я себе и делаю глубокий вдох. — Просто вспомни номер выхода на посадку и двигайся по знакам».
Но я не могу вспомнить номер.
«Билет в сумке. Там написано, какой нужен выход».
Я останавливаюсь и опускаю сумку на пол. Сажусь на корточки и начинаю искать.
Я докажу маме с папой, что способна самостоятельно добраться до нужного выхода. Они увидят, что я не так уж и отличаюсь от той дочери, которую они помнят.
Они, наверное, тоже скучают по той девочке, как и я по Люси.
Голос папы: «А скоро она забудет своих воображаемых друзей?»
Сердце колотится. Я сосредотачиваюсь на дыхании — вдох, выдох, вдох, выдох, — но, несмотря на все мои старания, дышу резко и отрывисто, а не ровно и спокойно.
Не знаю, в какой момент я начинаю плакать, но вскоре слезы застилают взгляд, и я не могу найти билет. Я вытираю глаза и встаю. Одна нога выскальзывает из чуть великоватых балеток (стильных, не как у Легконожки), которые купила мне мама.
 
Я сую ступню обратно в балетку и делаю неуверенный шаг вперед. С обеих сторон мимо меня проходят люди. Им есть куда спешить: на самолет, к семьям, которые ждут дома, на важные встречи, — но я двигаюсь медленно.
«Если просто идти вперед, у одного из выходов я увижу родителей».
Взгляд падает на постер, рекламирующий Академию танца Сан-Франциско: красивая юная латиноамериканка сфотографирована в пируэте; длинные волосы вихрем закручиваются вокруг лица.
Значит, вот откуда я взяла образ Люси? Может, выходя в июле из самолета (в июле тут висел тот же постер?), я увидела рекламу, и картинка отложилась у меня в мозгу.
Или дурацкие чешки доктора Чаран подали мне идею сделать Люси танцовщицей.
Или ни то, ни другое.
Я вынимаю левую руку из повязки и так крепко стискиваю веки, что перед глазами пляшут цветные пятна. Я прижимаю ладони к вискам, будто пытаясь выжать из мозга объяснение.
Но вокруг только шум и суета аэропорта.
  
сорок девять
 
Я задвигаю защелку и прижимаюсь спиной к металлической двери.
В женский туалет не было очереди? Или я влезла вперед? Не знаю. Мне хотелось найти тихое место подальше от толпы, где можно побыть одной. Туалет показался самым подходящим вариантом.
Но я все еще слышу болтовню женщин возле раковин. Они обсуждают предстоящие путешествия или радуются возвращению домой. Щебечут по телефону, чтобы убить время в очереди. Сумею ли я снова привыкнуть к шуму и разговорам?
Локоть болит. Я чувствую пульсацию крови под тугой повязкой. Я вытаскиваю металлические скобки, удерживающие бинт, и начинаю его разматывать. Длинная полоса эластичной ткани телесного цвета спадает на линолеум. Здесь он тоже серый, но темнее, чем в клинике. Синяк на руке из красного стал пурпурным, потом фиолетовым, потом зеленоватым, хотя в центре еще сохранился сливовый цвет. Я опускаю рукав блузки, чтобы не смотреть на локоть.
Затем сползаю по дверце и сажусь на пол, вытянув ноги вперед, по бокам унитаза. Вот бы Люси была рядом. Она сказала бы мне, что все будет хорошо, что я справлюсь. Вот бы Джона был рядом. Он взял бы меня за руку, притянул к себе и поцеловал в макушку. Конечно, мечтать, чтобы они были здесь, — совсем не то же самое, что слышать их, видеть, чувствовать. Я открываю глаза и смотрю на собственную руку. Ее никто не держит. Вот бы мозг вернул их мне ненадолго, только чтобы они меня утешили.
А они меня утешили бы? Они были такие неидеальные. Люси начала бы талдычить про Хоакина, а Джона, наверное, отказался бы взять меня за руку на людях. Почему я не придумала друзей получше?
Ведь Джона сам первым поцеловал меня тогда за спортзалом. И Джона сам предложил мне сыграть с Агнес в «правду или действие». А Люси толкнула девушку, которая без всяких усилий оставалась стройной.
Может, мозг просто пытался создать мне компанию? Он сочинил Люси, чтобы я перестала себя винить? В конце концов, Люси сознательно толкнула Рианнон, чтобы избавиться от соперницы. (Как банально, к слову сказать: танцовщица толкает конкурентку, чтобы вырваться вперед. На секунду мне хочется, чтобы мозг придумал сюжет пооригинальнее, но потом я вспоминаю: надо хотеть, чтобы мозг вообще ничего не придумывал.) Может, Люси и сделала меня плохой. Ведь именно ее голос велел мне толкнуть Агнес. Но нет. Если перекладывать ответственность на Люси, она станет слишком настоящей. Люси создал мой мозг, значит, испорченность пришла изнутри. Она, видимо, всегда во мне была. Люси лишь дала мне точку приложения.
Я уже не плачу, я рыдаю. Поджимаю ноги и утыкаюсь лицом в колени. У меня текут слезы, течет из носа, течет слюна. Все тело трясется. Не помню, когда я в последний раз так ревела. Между всхлипами я едва успеваю дышать.