Опасна для себя и окружающих

Будь Люси до сих пор здесь, у нас нашлось бы что сказать по поводу этого романа.
— Наверняка администрация допустила ошибку, — добавляю я, качая головой. — Книга, где главным злодеем является сумасшедшая, запертая на чердаке? Однозначно контрабанда.
Интересно, читала ли Люси когда-нибудь «Джейн Эйр». Если нет, я испортила ей концовку: мистер Рочестер был женат до Джейн, но он держит законную супругу взаперти в Торнфилде, потому что она безумна.
Знает ли Люси, что некоторые литературоведы-феминисты оспаривают безумие первой миссис Рочестер: может, она и вовсе не была сумасшедшей, а мистер Рочестер запер ее на чердаке, чтобы избавиться от жены, которая не соответствовала его представлениям о викторианской леди? Или он попросту ее не хотел.
Уж Люси-то точно с ними не согласилась бы. В ней столько романтики. Она мечтала бы о счастливом конце для Рочестера и Джейн.
Будь Люси по-прежнему здесь, мы спорили бы часами. Люси настаивала бы, что миссис Р. точно сумасшедшая — она ведь спалила дом, так? (Не говоря уже об остальном.) А я бы отвечала, что трудно винить бедную женщину, которая после долгих лет заточения попыталась сжечь свою тюрьму.
Конечно, на самом деле мы бы не спорили. Ни часами, ни секундами.
Люси не читала «Джейн Эйр» и никогда не прочитает. У нее никогда не будет мнения о готических любовных романах или литературоведах-феминистах, и она не стала бы строить мне нынче вечером рожицы за спиной Легконожки.
Люси не спорила со мной.
Не прочла ни слова.
Не строила мне рожицы за спиной Легконожки.
Люси не может по-прежнему быть здесь.
Люси вообще никогда не было.
  
тридцать семь
 
Мне выдают настоящую одежду. Трусы и бюстгальтер. Балетки с декоративным бантиком на боку. Это не те вещи, в которых я сюда приехала. И даже не те, которые остались в общежитии, после того как Агнес упала, а меня привезли сюда, — их, как я думаю, упаковали и отослали моим родителям.
Эти вещи новые. Бирки отрезаны, но запах ненадеванности остался. Если не считать бюстгальтера. Я узнаю́ его: он из комода у меня дома. Я не стала брать этот бюстгальтер в Калифорнию, потому что он мне чуть-чуть маловат: остался с тех времен, когда у меня еще был нулевой размер и я не доросла до нынешнего первого, что, впрочем, сложно назвать особым ростом, если уж по-честному.
Видимо, одежду прислала мама. Я представляю, как она заходит ко мне в комнату, перебирает вещи в шкафу, решает, что тут нет ничего подходящего для такого случая, и вознамеривается подобрать мне идеальный наряд в магазине. Мама обожает ходить по магазинам и страшно гордится удачными покупками. Я не хочу сказать, что она поверхностная пустышка; наверняка она считала, что выбором подходящей одежды по-настоящему поможет мне. Она, видимо, поехала в город за покупками — в «Блумингдейлс», «Сакс» или даже «Бергдорфс», — а затем, когда вернулась домой, поняла, что забыла купить бюстгальтер, и взяла один из верхнего ящика комода.
Я представляю, как она ходит по магазину (это не галлюцинация, нормальные люди тоже часто представляют разные сценки) (правда ведь?). Мама долго и придирчиво выбирает, какие вещи мне подойдут, поскольку примерить я их не смогу. Мы всегда ходили по магазинам вместе, даже когда я была совсем маленькой. Мама спрашивала моего мнения о каждой покупке. Я разбиралась в моделях Оскара де ла Ренты и Дольче и Габбаны еще в том возрасте, когда большинство детей носят футболки с любимыми персонажами мультиков.
И теперь мама думает не только о том, пойдет ли мне та или иная вещь. Она выбирает наряд, который будет достаточно стильным, чтобы показать уважение к суду, однако не настолько, чтобы меня сочли вертихвосткой. Мне нужно выглядеть серьезно, но не как на похоронах. Иначе судья вспомнит, что еще чуть-чуть — сильный порыв ветра, немного другой угол падения, — и травмы Агнес были бы смертельными.
Я представляю, как мама ходит из одного магазина в другой, отсекая одни вещи за черный или серый цвет, а другие — за слишком яркие тона. Наконец она выбирает строгую белую блузку. Затем темно-синюю юбку. Нет, лучше брюки. Нет, снова не то: лучше юбку с эластичным поясом, чтобы не волноваться, влезу ли я в нее.
 
Интересно, мама сама оторвала бирки, прежде чем отправить одежду сюда (может, тут такие правила), или Легконожка срезала их ножницами, а потом принесла вещи мне?
Юбка закрывает колени. Ниже видно, что ноги у меня совсем белые — бледные из-за долгого пребывания взаперти. И еще на них пушок. Нельзя назвать его щетиной — стадию щетины я давно миновала. Если бы мама спросила моего мнения, я предпочла бы брюки.
Легконожка помогает мне одеться, словно я могла забыть, как обращаться с нормальной одеждой. Стивен снова присутствует, но отворачивается, пока я переодеваюсь, — значит, он здесь не для того, чтобы защищать от меня Легконожку. Вещи кажутся тяжелыми по сравнению с бумажной формой. Шерстяная юбка колется, и я хочу сорвать ее с себя, но терплю, потому что ненормально предпочесть бумажную одежду настоящей. Я говорю себе, что мне просто нужно снова к ней привыкнуть. Мне хочется посмотреть, как я выгляжу, но здесь нет зеркал, даже в туалете и душевой.
— Стивен поедет с нами, — объясняет Легконожка, выходя со мной из двери. Мы идем по коридору. — За последние несколько месяцев он провел с тобой почти столько же времени, сколько я, так что судья может задать ему пару вопросов.
Она улыбается той же жалостливой улыбкой. «Последние несколько месяцев». До чего же неопределенно она обозначила срок моего заключения. Будто не учитывала каждый проходящий день.
Легконожка тоже не в синей бумажной униформе, а в «гражданской» одежде: серые брюки и пиджак к ним. Такие костюмы свежие выпускники университетов надевают на собеседования с потенциальными работодателями. Может, она хранит костюм в кабинете специально для таких случаев, а затем убирает обратно в шкафчик. Она накрасилась: карие глаза подведены, на щеках персиковые румяна. Только сейчас я осознаю, что ни разу не видела Легконожку с макияжем. Ее длинные волнистые темные волосы скручены в аккуратный узел на затылке, но неузнаваемой ее делают не прическа и не макияж. Сегодня она не в линзах, а в очках.
Стивен в черных джинсах и серой футболке. На ногах у него те же тяжелые ботинки, что и всегда, — они неожиданно неслышно ступают по линолеуму.
Не то что обувь Легконожки. На ней туфли на каблуках — мама назвала бы их лодочками. Каблуки звонко цокают на каждом шагу. Без балеток Легконожка ходит вовсе не так легко.
Пока мы спускаемся по лестнице, она держит меня за руку. Доктор сжимает мою ладонь довольно крепко: не настолько, чтобы я почувствовала себя пленницей, но достаточно, чтобы я не надеялась вырваться. Думаю, Легконожка скорее пытается выразить поддержку, чем показать свою власть.
Я щурюсь на солнце. Внезапно я очень остро ощущаю, что на мне ни капли косметики — нет даже увлажняющего крема или защиты от солнца. Распущенные волосы спадают до плеч и с каждым порывом ветра хлещут меня по лицу.
— Сегодня тепло, — говорит Легконожка, и я согласно киваю, хотя воздух довольно прохладный.
«Тепло» в Калифорнии сильно отличается от «тепло» в Нью-Йорке. В Калифорнии, поскольку тут (как принято выражаться) «сухой жар», воздух будто жиже. Такое ощущение, что солнце — единственный источник тепла, и как только его заслоняет облако или ты заходишь в тень, температура резко падает. В жаркий день в Нью-Йорке сам воздух горячий. Тень почти не помогает.
Конечно, это совершенно ненаучное сравнение климата двух штатов. Наверняка метеорологи скажут, что существует множество важных факторов, которые я игнорирую, — скажем, индекс тепловой нагрузки, влажность и прочее. Наверняка бывают дни, когда в Нью-Йорке воздух жидкий, а в Калифорнии плотный.
Легконожка подводит меня к машине. Не знаю, чего я ожидала. Может, микроавтобуса с названием больницы на боку и надписью вроде «Осторожно: содержимое опасно (для себя и окружающих)».