Опасна для себя и окружающих

Но если Джона настоящий, почему Легконожка не нашла его? Почему его не нашли Смиты? Или полиция? Ведь его должны были привлечь как свидетеля, опросить, составить протокол. Его имя обязательно всплыло бы в материалах Легконожки.
Когда Люси возвращается в комнату, я лежу в кровати и притворяюсь, что мне снова вкололи успокоительное. Мне не хочется разговаривать. Думать тоже не хочется. Думать — значит сомневаться, а если я сомневаюсь — значит, Легконожка задела меня за живое, проникла мне под кожу, как клещ, вызывающий непреодолимую чесотку. Сомнения означают, что я начинаю верить словам доктора. Вот бы существовала антисомневательская таблетка. Я бы с радостью приняла ее вместо пилюль Легконожки.
* * *
На следующее утро вместе с завтраком к нам заходит медсестра. Она подает мне бумажный стаканчик с лекарством: таблетки мутновато-голубые, но маленькие, и глотать их легко. Если не считать напевного «Проверка!», я не особенно сталкивалась здесь с медсестрами. У сегодняшней длинные темные волосы, аккуратно заплетенные в косу, спускающуюся вдоль спины. На ней такая же бумажная униформа, как и у Легконожки, но персикового цвета. Ей идет. Думаю, Эйприл Лу (бывшая лучшая подруга Ребеки с одной «к») тоже подошел бы такой цвет. Но Эйприл ненавидит меня с восьмого класса, так что наверняка проигнорирует любой мой совет, даже такой полезный.
К обеду дверь открывается, и нас с Люси ведут в столовую.
Я не собиралась садиться рядом с Королевой, но сажусь.
Я не собиралась выпрашивать у нее телефон, но выпрашиваю.
Я напишу маме. Скажу, что меня пичкают лекарствами и она обязана меня отсюда вызволить. Скажу, что с самого приезда меня держат практически в одиночной камере. Это не совсем правда — уже нет, — но мама наверняка забеспокоится и придет мне на помощь.
— Ни за что, — говорит Королева.
— Почему?
— В прошлый раз нас чуть не поймали.
— А вот и нет. — Я бы топнула в сердцах, но какой смысл топать в тонюсеньких тапочках. — Обещаю, ты не пожалеешь.
Королева скрещивает руки на груди:
— Ну?
— Когда я отсюда выйду…
Не дав мне договорить, Королева ухмыляется:
— Ты правда считаешь меня дурой, которая верит каждому обещанию помочь «когда я отсюда выйду»? — Она качает головой. Меня бесит, что она говорит свысока, будто она гораздо старше и мудрее меня. Впрочем, так себя ведут все королевы класса. — Поверь, милая, когда ты отсюда выйдешь, назад не оглянешься. Все так поступают. Во всяком случае, пока их не сажают обратно, но тогда у них уже нет выбора. — Она наклоняет голову: — К тому же, насколько я знаю, тебе еще долго тут куковать.
Руки у меня холодеют.
— О чем ты?
— Говорят, тебе назначили антипсихотики. — Она крутит указательным пальцем у виска, как в детском саду.
— Откуда ты знаешь?
Она пожимает плечами:
— А откуда у меня телефон?
Господи, здесь вообще не слыхали о врачебной тайне? А потом я вспоминаю: да куда там. Мои сеансы психотерапии через раз проходят в присутствии другого пациента. Я трясу головой, а потом понимаю, что трясется не только голова. Я вся дрожу. Не от страха. И не от холода. Я в ярости.
Я не собираюсь давать ей волю, но даю.
Схватив Королеву за рубашку, я пытаюсь отобрать у нее телефон. Сначала она сидит тихо. Не хочет привлекать внимания. Если телефон увидят посторонние, его конфискуют. Но когда Королева пытается выдернуть рубашку у меня из рук, я тяну на себя с такой силой, что ткань тут же рвется — и на Королеве не бумажная униформа, как у меня, а настоящая пижама. Королева визжит.
Санитары двигаются с такой скоростью, что я даже не успеваю их заметить. Они разнимают нас, и я чувствую укол в плечо.
Меня обволакивает знакомый туман успокоительного.
  
тридцать один
 
Когда Легконожка приходит ко мне на вечерний сеанс, я лежу на кровати. Такое чувство, будто я вешу килограммов сто.
Доктор встает надо мной.
— Я слышала, ты поссорилась с Кэссиди.
«Кэссиди? — думаю я. — Значит, вот как зовут Королеву?» Такие имена королевы класса носили в восьмидесятые и девяностые. Посмотрите любой старый фильм, сами увидите.
 
— Мы конфисковали у нее телефон, — добавляет Легконожка.
Похоже, даже те санитары, которые ели у Королевы с рук, решили не рисковать ради нее работой и сдали ее. Так ей и надо. Раз не хочет делиться игрушками, пусть и ей они не достанутся.
Рано или поздно придет новый санитар, и Кэссиди легко его приручит. Она снова получит телефон. Такие девицы всегда получают желаемое.
— Откуда ты знала, что у нее есть телефон?
Я пожимаю плечами. Успокоительное еще не выветрилось, но прошло достаточно времени (или доза была поменьше), и я уже могу пошевелиться. Могу говорить.
— Кажется, Анни рассказала. Точно не помню. — Так и есть.
— Кэссиди сказала, что ты им уже пользовалась.
— Она врет. — Хорошо, что я удалила сообщение, которое отослала Хоакину.
— Одна из вас наверняка врет, — замечает Легконожка.
Готова поспорить, этому ее тоже научили в мединституте: не стоит напрямую обвинять пациентку во вранье, но надо дать ей понять, что подозреваешь ее. «Допустим».
— Выходит, мое слово против слова Кэссиди, так?
Легконожка кивает:
— Видимо, так. — Она заправляет прядь темных волос за ухо, поправляет невидимые очки поверх карих глаз. — Она очень расстроилась.
«Ну еще бы», — думаю я с сарказмом. Королевы отлично умеют вызывать у начальства жалость.
— Твои действия отразились не только на тебе. Такое происшествие может замедлить и выздоровление Кэссиди. — Легконожка усаживается на складной стул возле моей кровати. Я поворачиваю голову, чтобы смотреть ей в лицо:
— Кэссиди плевать на выздоровление.
— В каком смысле? — спрашивает доктор.
— Она не хочет домой. — Здесь ей больше нравится.
Легконожка качает головой:
— Я не могу углубляться в детали, но уверяю тебя, мы с Кэссиди давно и упорно работаем над тем, чтобы она могла вернуться домой.
Я пожимаю плечами:
— Она просто прикидывается перед вами.
Легконожка медлит.
— Возможно, — соглашается она наконец. — Или все как раз наоборот.
Теперь моя очередь спрашивать:
— В каком смысле?
— Может, Кэссиди прикидывается перед тобой, будто ей плевать на выздоровление. Будто ей плевать, вернется она домой или нет.
— С чего бы ее заботило мое мнение?
— А тебя заботит ее мнение?
Я пожимаю плечами, хотя ответ — да.
— Может, Кэссиди не больше тебя готова показать свою уязвимость.
Она встает, и пластмассовый стул слегка покачивается, но не падает. Я поворачиваю голову и теперь смотрю не на доктора, а в потолок.
— Я понимаю, тебе сейчас невероятно тяжело, — говорит Легконожка мягко, будто я дикое животное, которое она боится спугнуть. — И хочу подчеркнуть: несмотря на сегодняшнее, я по-прежнему в тебя верю.
Вот уж не знала, что она в меня верит. Она же считает меня чокнутой.
— Тебе снова разрешат принять душ, но не с другими девочками.
Я ни разу не мылась с другими девочками, но по словам Легконожки можно подумать, будто я потеряла очередную привилегию.
— Ты проделала большую работу, Ханна.
Да неужели? Я же сегодня устроила потасовку. Видимо, добровольное согласие принимать лекарства важнее. Или моя «большая работа» заключается в том, чтобы сидеть и ждать, пока подействуют антипсихотики.
— Если будешь продолжать в том же духе, — продолжает Легконожка, — я разрешу тебе присоединиться к прогулкам по территории. — Поскольку я не отвечаю, она добавляет: — Правда, замечательно?
Думаю, мы с Легконожкой совсем по-разному понимаем слово «замечательно».
Я в тюрьме, сколько привилегий ни добавляй. Когда разрешают выходить из палаты, выходить из здания, пространство немного расширяется, но клетка есть клетка. И вообще, если Легконожка права и я действительно больна, после антипсихотиков окружающий пейзаж может оказаться совсем другим. Может, листья на деревьях вовсе не темнеют. Может, листьев и вовсе нет. Может, сейчас даже не сентябрь, а конец зимы. Декабрь, январь, февраль.