Опасна для себя и окружающих

— Не помню времени, когда я была единственным ребенком.
— Да брось, что-нибудь наверняка помнишь.
Агнес закрыла глаза. Было слишком темно, чтобы разглядеть россыпь веснушек у нее за ухом, но я представила, как их прикрывает прядь ее светлых волос.
— Я помню, как залезала в кровать к родителям, когда приснится страшный сон. Устраивалась прямо между ними.
— А после появления сестры больше не залезала?
— Сначала она спала у них в комнате. Я боялась разбудить малышку.
Голос у нее меняется. В четыре года ей пришлось пожертвовать своими желаниями, научиться не плакать, если приснится кошмар, потому что иначе она разбудила бы младшую сестренку.
Агнес любила сестер. Но только я знала, что иногда она их ненавидела.
— Я не могла записаться в футбольную команду, потому что тренировки проходили после уроков, а мне после школы нужно было следить за Карой и Лиззи, пока мама не вернется домой.
Прежде чем строить планы на выходные, нужно было убедиться, что маме не нужна нянька.
Однажды, когда я приглядывала за сестрами, с верхнего этажа раздался грохот, а потом Кара заревела. Я досчитала до шестидесяти, прежде чем идти к ней: надеялась, она сама успокоится. — Голос Агнес упал до шепота. — Когда я наконец поднялась, то увидела, что Кара упала с кровати. И рука у нее неестественно вывернута. Сломана. — Агнес прикусила губу. В глазах у нее стояли слезы. — Я раньше никому не рассказывала. Что выжидала целую минуту.
Как она могла открыть мне такую тайну, но ни разу не упомянуть Мэтта, своего давнего бойфренда, о котором все, кроме меня, отлично знали?
Люси вздыхает:
— Раз уж все равно не даешь мне заснуть, могла бы хоть ответить на вопрос.
— А о чем ты спрашивала? — Я уже забыла. А может, просто не слушала.
— Почему не спишь.
— Думаю о своей подруге.
— Какой подруге?
Я не рассказывала Люси об Агнес. Люси не знает, почему я здесь. У меня причина не так очевидна, как в ее случае.
— Летом я подружилась с одной девочкой. Агнес Смит. Из Северной Дакоты. — Вот я и рассказала Люси о Джоне и об Агнес. Пусть не всё, но Люси хотя бы знает об их существовании. Агнес мне такой любезности не оказала, если вспомнить Мэтта.
— И почему ты о ней думаешь?
Я отвечаю не сразу, продолжая размышлять. Агнес должна была рассказать мне о Мэтте. Может, я забыла, увлекшись Джоной.
Нет. Такое не забудешь. Я бы запомнила ее жадность: заграбастала Джону, когда дома ее ждал Мэтт.
Эгоистка. И близко не похоже на девочку, которая сдерживает слезы, чтобы не разбудить младшую сестру.
Может, летом Агнес захотелось стать совсем другой. Не той, которой нужно вечно следить за детьми (она упросила родителей отпустить ее на лето, поскольку Кара наконец подросла и могла сама приглядывать за Лиззи) и которая за всю жизнь целовалась только с одним парнем (по словам Легконожки, Агнес и Мэтт вместе с седьмого класса, так что вряд ли она целовалась с другими), а той, чья лучшая подруга живет в Нью-Йорке, а парень — в штате Вашингтон; той, кто однажды вырвется из провинции.
Я бы ее даже пожалела, но слишком злюсь.
— Так почему же ты думаешь об Агнес? — снова спрашивает Люси.
— Кажется, у нее был от меня секрет.
— У всех есть секреты, — беспечно говорит Люси. Так и вижу, как она пожимает плечами в темноте.
— Я думала, она все мне рассказывает.
Я слышу, как Люси поворачивается в кровати. Дешевое постельное белье шуршит при каждом движении.
— А ты ей все рассказывала? — спрашивает Люси.
Я молчу.
— Наверное, никто не рассказывает друзьям абсолютно все, — говорит наконец Люси. Судя по интонации, она считает это совершенно нормальным: если мы чего-то не рассказываем, это никакой не секрет, а лишь часть информации, которую мы оставляем за скобками. Без всякого умысла.
— Наверное, — соглашаюсь я.
  
двадцать восемь
 
Усаживаясь на стул перед нашим следующим сеансом, доктор Легконожка устраивает целое представление. Я не про какие-то особые манеры, но она явно тянет время. Долго раскладывает стул, аккуратно на него опускается, скрещивает ноги в лодыжках и подгибает их под сиденье, укладывает планшет на колени и поднимает руку поправить очки. Затем, видимо, вспоминает, что очков на ней нет («пациентка может представлять опасность для себя и окружающих»), она носит контактные линзы, так что Легконожка моргает. Затем облизывает губы и сглатывает.
 
Похоже, доктор собирается сообщить мне нечто неприятное. Трудно сказать, то ли она заранее опасается моей реакции, то ли хочет растянуть удовольствие от обладания сведениями, которые мне неизвестны. Я бросаю взгляд на Люси, наблюдающей за нами из-за спины Легконожки. Люси подмигивает мне, словно говоря: «Кого волнует, что скажет Легконожка?»
Не хочется признавать, но меня волнует. Волнует, потому что Легконожка должна быть на моей стороне, когда мы предстанем перед судьей.
Наконец она начинает:
— Тот мальчик, которого ты вчера упоминала, — Джона Уайатт?
— Ну?
— Я вчера связалась с родителями Агнес, и они уверяют, что никогда о нем не слышали.
Боже, так вот к чему весь цирк? Неужели Легконожка совсем не соображает? Конечно же, Агнес скрывала роман с Джоной от родителей. Она изменяла с ним своему образцово-показательному, одобренному семьей парню, который остался дома. О таком не болтают на каждом углу.
Я пожимаю плечами:
— Она хранила их отношения в секрете.
— Теперь Агнес уже не до секретов, — отмечает Легконожка. Она снова тянется поправить невидимые очки.
Я прикусываю губу. Вообще-то, как раз теперь Агнес проще простого хранить секреты. Если она не очнется (или она уже очнулась?), то о ее тайнах вообще никто не узнает. Но вслух я говорю другое:
— Ну, видимо, родителям Агнес о нем не рассказывала.
— Сначала я тоже так решила, но потом связалась с парой-тройкой других студентов из вашего общежития. И ни один из них не знает Джону. Более того, они уверяют, что в Калифорнии у Агнес не было парня.
— Они просто ее защищают. У нее ведь дома, в Дакоте, остался бойфренд. Мэтт. — Стоп, но я же не знала про Мэтта. (Или знала? Нет, не знала. Так?) Какова вероятность, что Агнес поделилась с другими соседями по общежитию тем, чего не рассказывала мне?
— Звучит логично, — говорит Легконожка медленно и осторожно. Как будто боится меня обидеть. Как будто подводит к тому, что мне, по ее мнению, не понравится. — Ханна, я запросила списки участников летней школы, и в вашем общежитии не значится никакой Джона Уайатт.
— Может, он жил в другом общежитии, — возражаю я, хотя отлично знаю, что это не так. Он жил в том же коридоре, на мужской половине этажа. Так нас разделили: мальчики с одной стороны, девочки с другой. Говорят, у настоящих студентов комнаты чередуются: мужская, женская, мужская, женская, — но школьников решили расселить подальше друг от друга. Правда, миграции из одной кровати в другую это не помешало.
— Я тоже так подумала и стала искать дальше. Выяснилось, что Джона Уайатт вообще не зарегистрирован на летних курсах университета.
— Может, он… — Может, он что? Был вольнослушателем? Жил в общежитии нелегально?
Легконожка сочувственно кивает (этому их, наверное, тоже учат в мединституте):
— Если бы у них с Джоной действительно был роман, он давно навестил бы ее в больнице.
Я трясу головой:
— Но ведь вы сами сказали, что родители Агнес о нем не знали. Они же не могли позвонить ему и рассказать о несчастье. И я тоже не успела ему ничего сообщить, поскольку меня привезли сюда.
— Но разве Джона не услышал бы о случившемся от соседей по общежитию? Когда тебя забрали, оставалась еще пара недель летней школы.
— Вы же только что говорили, что он не жил в общежитии.
— Да. — Легконожка снова одаряет меня «профессиональным» кивком. — Но ты утверждаешь, что жил. — Она морщится от жалости. Нет; это не просто жалость. Она уверена, будто знает больше меня, и дожидается, когда же до меня дойдет.