Звезды сделаны из нас

— Филатов, ты чё?
А, нет, с адекватностью я поспешил. Это Моргунова. Она просто не хочет бежать и в моём лице нашла предлог откосить. Но для начала и её достаточно.
Согнувшись пополам, немного охрипшим от бега голосом, я произношу: Журкин.
Она: Что Журкин?
— Журкин, Журкин, Журкин…
Моргунова растеряна, останавливается кто-то ещё, за ними Титов и Гальский.
— Святоша, Глеб, что с тобой? — беспокоится Гальский.
— Журкин, Журкин, Журкин, — продолжаю нудить, словно читаю мамину молитву.
Глаза прикрыл, чтобы не отвлекаться, к разговорам тоже стараюсь не прислушиваться. Кто-то трясёт за руку, но я «не здесь».
— Чё такое? — появляется сам Журкин. — Что за фигня, Святоша?
Толкает меня в плечо и я податливо опрокидываюсь набок, но бормотать не перестаю.
— Совсем больной? — злится Журкин.
Он хочет меня пнуть, но не может, потому что спешит физручка. Опускается рядом, щупает пульс, трогает лоб, отправляет Моргунову за медсестрой.
Дожидаться медсестры желания нет, эффектно дёрнувшись пару раз «прихожу в себя». Открываю глаза и с недоумением пялюсь на окруживший меня класс.
— Что это было, Филатов? — вопрошает физручка.
— Сам ничего не понимаю, Галина Анатольевна, помню только как бежал, а потом раз — и вы все здесь.
— У тебя случился обморок?
— Я не знаю.
— Ладно, как ты себя чувствуешь?
— Нормально. Хорошо. Могу дальше бежать.
— Нет, ты на сегодня больше никуда не побежишь. Садись на лавочку, отдохни. Остальным закончить круг и на волейбольную площадку.
— Что за несправедливость? — затягивает Ляпин. — Я, может, сейчас тоже упаду.
— Если упадёшь, будешь отжиматься пятьдесят раз, — одёргивает его физручка.
— Сколько?
— Тогда беги!
Едва переставляя ноги, я плетусь до лавочки. В душе ликую, но продолжаю делать странноватый вид. Они же все ещё на меня смотрят и обсуждают.
Всё получилось, как надо. И хотя это только первый этап, я очень доволен собой. Главное, на смех не пробило. А ведь когда увидел перекошенную физиономию Журкина, еле сдержался.
Но только я устроился на солнышке, ловя его последнее настоящее тепло и уходящую до следующего года радость, ко мне подваливает красный, как помидор Гальский.
Плюхается рядом, дышит жаром, пыхтит, шмыгает носом.
— Слышь, ты это нарочно, да?
— Уйди от меня, — смотрю на него ледяным, немигающим взглядом. — Я с кулацкими подпевалами не общаюсь.
— С кем не общаешься?
— Иди к своим.
— Каким это своим? — Гальский по-настоящему удивлён.
— Если ты слушаешь, что они болтают, значит и мне говорить с тобой не о чем.
— Я ничего не слушаю, просто спросил. Подумал, что это розыгрыш.
— Сам ты розыгрыш.
— Нет, ну скажи.
Сейчас такой момент… Вроде бы это всего лишь Гальский. Ему можно ничего не объяснять, другом он никогда не был, только набивается и моего доверия не заслужил, но если поверит он, то и все остальные тоже поверят. Потому что у слухов огромная сила, а Гальский умеет этим управлять.
— Мне сказать нечего. Тупо отключился.
— Но почему ты звал Журкина?
— Я звал Журкина? — на моём лице недоумение. — Зачем?
Гальский разводит руками.
— Блин, — я сплёвываю на землю и задумчиво растираю плевок кроссовкой. — Это фигово. Боюсь, Журкин следующий.
— В каком смысле? — Гальский всё ещё ловит воздух ртом, отчего у него вид, как у выброшенной на берег рыбы.
— Не важно. Лучше не лезь в это. Меньше знаешь, крепче спишь. Слышал про такое?
— Это имеет отношение к тому, что вчера случилось за гаражами?
— А что случилось за гаражами?
— Говорят, тебя стошнило.
— От их рож кого хочешь стошнит, — глубокомысленно смотрю на зависшие над соседней многоэтажкой облака. — Я пришёл с миром. Предупредить. Но они не поняли. И теперь будет так, как будет.
Возвожу глаза ещё выше:
— Благослови врагов моих, Господи. Ибо я их благословляю и не кляну. Да освобожусь навсегда от самообольщения, запутавшего меня в страшную сеть жизни призрачной.
Враги открыли мне то, что немногим ведомо: нет у человека врагов, кроме него самого.
 
Тот лишь ненавидит врагов, кто не познал, что враги не враги, но друзья взыскательные.
Гальский растерян, маленькие глазки бегают. Соображает, как реагировать. С глухим стоном закрываюсь ладонями. Он должен прочувствовать всю глубину моих терзаний.
— Только не рассказывай Журкину, — говорю я, поднимаясь. — Не нужно его пугать.
— Что не рассказывать? Чем пугать?
— Ты задаёшь очень много вопросов о том, что тебя не касается. Но, поверь, они это заслужили. И в особенности Журкин. С Макаровым он, конечно, не сравнится, но зло способно принимать любые обличья.
Медленно поворачиваюсь и шагаю в сторону школы, взгляд Гальского прожигает мне спину. Очень хорошо. Теперь он точно побежит «пугать» Журкина. Можно переходить ко второму этапу.
После географии снова иду за гаражи. Я же упёртый. Пусть смотрят и говорят. И чем больше разговоров, тем лучше. Они привыкли, что Святоша вроде и есть, но как будто его нет, а теперь им приходится второй день подряд обсуждать меня. Особенно к этому подталкивает непонимание. А раздобытая Гальским информация, добавит к их непоняткам ещё больше тумана.
Встаю поодаль от шоблы. Достаю телефон и ненавистные сигареты, от одного взгляда на которые уже начинает тошнить, но напомнив себе про страдания, через которые нужно пройти, чтобы очиститься, всё же делаю затяжку.
Я на них не смотрю. Но они не на шутку встревожены. Разговаривают тихо и то и дело косятся на меня. Я жду, что Журкин сам подойдёт ко мне или станет как и вчера громко возмущаться, однако я его переоценил. В качестве переговорщика они выбирают Румянцеву.
Молча подходит, берёт под руку, заглядывает в телефон.
— Что за дичь, Святоша? Ты реально всех нас проклял? Или только Журкина?
— Проклятий не существует. Все происходящее с нами — есть действие божьего промысла. А испытания, выпадающие на долю человека господь посылает, чтобы помочь ему очиститься от грехов и покаяться.
Я очень хорошо умею копировать церковную манеру речи, мама раньше меня вечно таскала на проповеди, а я — способный ученик.
— Какой петух тебя клюнул? — негодует Румянцева. — Ты же сам нарываешься на неприятности. Я пришла тебя предупредить. Кончай свои штучки. Это уже не смешно. Тебя после лета никто не трогал. Саши Макарова больше нет. Живи себе спокойно, ты никому не нужен. А то знаешь, это и правда выглядит не очень. Пока он был жив, ты щемился по углам. А как его не стало — начал борзеть. Ребята уже хотят тебя наказать.
Её слова, особенно вот это «щемился», долетают до цели и больно цепляют. Вот, значит, как это видели они. Как это подавал Макаров. Или так всё оно и было, а моё представление о себе, как о суровом одиноком волке не имеет к реальности никакого отношения?
Ну, да ладно. Значит, настало время для нападения.
— Спасибо, что предупредила, — с облегчением выкидываю сигарету и направляюсь к парням.
Они замолкают и во все глаза таращатся на меня.
— Румянцева сказала, что вы хотите драться. Давайте прямо сейчас. На биологию можно опоздать. Кто будет драться? — поворачиваюсь к Журкину. — Ты?
— Да, блин! — взрывается тот. — Чё ты ко мне прицепился?
— Никто не говорил о драке, — съезжает Титов.
Вообще-то их можно понять. Я на пол головы выше каждого из них и вполне в неплохой физической форме. Макаров на это плевал, потому что он был злобный и знал, что в случае чего, по его команде шобла запинает меня всей толпой. А Журкин, хоть и самый здоровый из них, командовать не способен.
— Значит, я буду драться один, — резко разворачиваюсь и со всей дури бью Журкина в лицо.
Это происходит настолько неожиданно для всех, что парни рассыпаются в стороны, а Журкин, схватившись за нос, сгибается и стоит, тряся головой.
— Обалдел! — взвизгивает Румянцева и влезает между мной и Журкиным. — Ты чего, Филатов, взбесился? Ничего я тебе про драку не говорила. Отвали от нас!