Пленники надежды

— Сейчас тепло и ясно, — сказала Патриция, — но скоро придет зима, и начнутся сильные холода.
— Да, здесь бывает очень холодно, — подтвердила женщина. — В этих холмах снег не сходит долго, а в лощине воют ветра.
— К тому же зимой смелеют волки.
— Да, они становятся страсть какими смелыми. Вот этот шрам на моей руке остался у меня от зубов волка, который напал на меня прямо на пороге.
— И еще вам тут угрожают индейцы — как летом, так и зимой.
— Да, рано или поздно они нападут, — согласилась женщина. — Так мы и умрем, но это неважно — ведь мы умрем вместе.
Знатная леди повернулась к ней, и на ее правильном бледном лице было написано удивление, но вместе с тем и понимание.
— Вы счастливы, — чуть слышно проговорила она.
— Да, я счастлива, — ответила женщина, и лицо ее просветлело.
  
Глава XXXII
 
НАПАДЕНИЕ
 
Около полуночи Лэндлесс, спящий на земляном полу в пристройке к одной-единственной комнате хижины, почувствовал на своем плече руку и, открыв глаза, увидел темную фигуру, загораживающую льющийся через дверь тусклый свет звезд.
— Тсс, — сказал Монакатока. — Это рикахекриане.
Лэндлесс вскочил на ноги.
— Боже мой! Ты уверен?
— Они вот-вот выйдут из лощины. Скоро ты услышишь их боевой клич.
Саскуэханнок толкнул хозяина хижины, тот проснулся, и поскольку в такой тревоге не было ничего неожиданного, не растерялся и, воскликнув: "Индейцы!" — начал хладнокровно готовиться к атаке. Вбежав в хижину, где Лэндлесс уже разбудил женщин, он нащупал огниво и трутницу, уверенно высек огонь и запалил пук смолистых сосновых веток, который вставил в отверстие в деревянной колоде. Затем одернул со стены мушкет и пороховницу.
— У вас обоих есть мушкеты, — спокойно сказал он. — Это хорошо. Значит, мы умрем, сражаясь. — Женщина подбежала к двери, заперла ее на тяжелые деревянные засовы и теперь стояла рядом с ним с решимостью на лице и топором в руках.
Тишину ночи разорвал боевой клич, жуткий дикарский звук, предшествующий пыткам и смерти и, казалось, сосредоточивший в себе все ужасы мира. Еще несколько мгновений — и послышался топот множества обутых в мокасины ног, стук множества тел, пытающихся выломать дверь. Дверь устояла, и хозяин хижины, просунув дуло мушкета в одну из щелей между бревнами, выстрелил. За выстрелом последовал истошный крик, после чего началось светопреставление. Снаружи слышались свирепые вопли, удары, сотрясающие дверь, топот, внутри все было затянуто дымом, в котором гремели мушкеты, плакал ребенок и горел факел из сосновых веток, мерцающий свет которого то освещал убогую обстановку хижины вплоть до последней детали, то слабел, и тогда она погружалась в полумрак.
— Мы задали им жару, — крикнул хозяин хижины, перезаряжая свой мушкет. — Кое-кто из них отправится в ад до нас с тобой, Джоан, моя девочка…
Влетевшая в щель между бревнами стрела пронзила его мозг, и он рухнул наземь. Женщина пронзительно закричала, в ответ ей снаружи донесся торжествующий вопль, затем послышался знакомый голос, выкрикивающий какие-то слова.
— Это мулат! — вскричала Патриция, сжав руки.
— Да, — угрюмо подтвердил Лэндлесс. — Я думал, что прикончил его, но выходит, что он жив. Пусть же на сей раз мне повезет больше!
— Посмотри! — сказал индеец и показал на крышу, низкую и крытую мхом и сухой травой.
— Вижу, — ответил Лэндлесс. — Хижина горит. Мы должны выйти из нее через пять минут, и будь, что будет.
— Нам не выйти из нее живыми, — бесстрастно молвил Монакатока. — Эти собаки крепко нас обложили. Вождь конестога погибнет в чужой земле, и его кости станут игрушками для горных волков, а его скальп будет висеть перед вигвамом алгонкинской собаки. Он никогда не увидит свою деревню на реке, радующей глаз, никогда уже не выкурит трубку мира с гуронами и делавэрами, сидя вместе со своими воинами под сенью тутовых деревьев. Никогда более он не узрит праздник кукурузы, не станцует танец войны, не поведет на врага военный отряд. Вождь умрет, но кто скажет об этом его племени? Он падет, как падает лист в лесу, как падает камешек, брошенный в воду. Лист становится не виден, над камешком смыкаются воды потока — и он исчезает! — Его голос звучал все громче, превратившись в суровый, скорбный речитатив, а огромная фигура, казалось, выросла, стала еще выше. Он бросил мушкет на пол и достал блестящий длинный нож.
 
— Они уже здесь! — крикнул Лэндлесс и толкнул Патрицию за свою спину.
Грубая дверь, сделанная из стволов молодых деревьев, связанных вместе жгутами из ивняка, с грохотом рухнула внутрь, и в хижину ввалилось человек десять-двенадцать дикарей. Лэндлесс выстрелил, и один из них упал на колени, затем он схватил свой мушкет за ствол и размахнулся им, как дубиной. Между ним и саскуэханноком, пригнувшимся, держа нож наизготовку, и нападающими рикахекрианами простиралось пространство шириною несколько футов.
На одной его стороне лежало мертвое тело хозяина хижины, над которым склонилась женщина, на другой — на стопке мехов лежал ребенок. Он устал от плача и затих, но теперь, перепуганный видом ввалившихся в дверь дикарей, страшным, оглушительным шумом, пламенем, которое охватило уже и стены, и наполнившим хижину удушливым дымом, он встал со своей лежанки и со слабым писком двинулся к матери. Он пересек путь вождя рикахекриан — тот опустил взгляд, увидел крошечную фшурку, ковыляющую, простирая руки, схватил малыша за ноги и с размаху разбил его голову об пол. Крик, который ребенок испустил, когда индеец поднял его, достиг ушей его матери, доселе глухих. Она бросилась на этот звук с пронзительным воплем, перекрывшим крики дикарей, но лишь затем, чтобы увидеть, как к ее ногам падает изуродованное тельце ее ребенка, того самого, которому она всего несколько часов назад пела песню, чтобы убаюкать его. Она прижала его к своей груди и с еще одним ужасным криком бросилась на убившего его дикаря. Он схватил ее за руку и вонзил в ее грудь нож. Все еще прижимая к себе свое дитя, она упала без крика, без стона, а индеец ринулся к тем троим, кто еще оставался в живых.
Его встретил саскуэханнок.
— Вождь убьет вождя, — с холодной улыбкою молвил он, и они двое сцепились в смертельном объятии. Когда рикахекрианин пал, Монакатока повернулся к Лэндлессу. Тот убил одного из дикарей, еще один полз от него к выходу, словно раненая змея, и теперь перед ним стоял Луис Себастьян, стройный и изящный, с улыбкой на злобном лице. Теперь пламя уже разгорелось так сильно и дым сделался так густ, что из толпы индейцев, ворвавшейся в хижину, в ее стенах, быстро превращающихся в стены печи, оставалась всего лишь горстка, а остальные отступили на свежий воздух и оттуда боевым кличем подбадривали тех смельчаков, которые остались внутри.
Они кинулись в атаку. Один бросил свой томагавк, и тот, пролетев в полудюйме от головы Лэндлесса, вонзился в стену за его спиной. Другой индеец попытался достать его ножом, но Годфри ударом приклада раскроил дикарю череп и опять повернулся к мулату, который, держа в руке нож, продолжал ждать удобного случая, чтобы атаковать и зарезать его.
— Займись этим желтым рабом, брат мой, — крикнул саскуэханнок, — а я разберусь с этими собаками, — и ринулся на остальных.
Один пал под ударом его ножа, второму он сломал спину, перегнув его через колено, третьему разрубил голову томагавком, но в хижину ворвалась новая толпа врагов и вынесла Монакатоку наружу, втыкая в него все новые и новые ножи. Сделав над собою последнее сверхчеловеческое усилие, напрягши всю свою огромную силу, он сбросил с себя рикахекриан, как матерый олень стряхивает с себя собак, и вытянув руку, крикнул Лэндлессу, смутно видному сквозь все сгущающийся дым:
— Прощай, брат мой! Я сказал, что в Голубых горах мы найдем Смерть… Ирокез смеется над алгонкинскими собаками, смеется над Смертью — и умирает, смеясь.