Клуб Мертвых

Так дело шло довольно долго, и они не желали ничего лучшего. Сестра стала их общей дочерью и в то же время хозяйкой. Ее ум и доброта развивались как бы в ущерб росту и силе. Молодая девушка поняла роль, назначенную ей природой. Она заменила братьям мать.
Все трое обожали ее, к ней прибегали за советом во всех трудных случаях, она была как бы живой их совестью. Ее слово было законом, хотя и называли они ее Крошкой.
Но счастье всегда непрочно. Однажды во время упражнений отец вскрикнул, кровь хлынула у него из горла: в груди разорвалась артерия. Бедняга едва мог произнести несколько слов. Взяв руки Крошки, он вложил их в руки братьев, требуя от них той клятвы, которую дал сам их умирающей матери. И братья поклялись никогда не покидать Крошку.
Близнецам было пятнадцать, их сестре семнадцать лет. Болезнь ее как будто только и ждала смерти отца, чтобы накинуться на дочь с новой силой. У бедняжки совершенно отнялись ноги. Братья были в отчаянии, но она сама утешала их.
— Не печальтесь обо мне, — говорила она. — Работайте, я не буду вас стеснять. Я прошу от вас только одного, любите меня!
Прошел год. В балагане была устроена комната с окном, у которого больная проводила большую часть своего времени.
Однажды они отправились в Париж на праздники. Им отвели отличное место, и целую неделю сборы были богатыми, но вдруг власти им объявили, что они должны уступить свое место другому балагану.
Братья обратились в муниципалитет, но их просьба была напрасной, и они возвращались назад довольно растерянные.
Подходя к площади Мариньи, они заметили необычайное для этого времени дня движение. Наконец они услышали ужасное слово: «Пожар!»
Одна и та же мысль пронзила обоих. Они бросились бежать…
О, ужас! Рядом с их скромным балаганом стояло большое деревянное здание, имевшее претензию называться театром. Оно горело. Пламя полностью охватило его. На всю площадь раздавался ужасный треск.
Они бросились сквозь толпу. Надо было торопиться, пока их балаган еще не загорелся.
— Крошка! Крошка! — кричали они.
Они добежали до балагана, но в эту минуту на него обрушилась одна из громадных балок горевшего театра, накрыв его горящими обломками.
Крошка! Они бросились сквозь огонь, и им удалось добраться до маленькой комнаты, где она ждала их, неподвижная и испуганная, так как понимала, что ей невозможно спастись. Они хотели унести ее, но в ту же самую минуту балаган затрещал под давившей на него громадной пылающей балкой. Обоим инстинктивно пришла в голову одна и та же мысль: поддержать крышу, помешать ей раздавить Крошку! И они уперлись руками в потолок, сдерживая его осадку. Но огонь уже охватил крышу и жег им руки. Они не чувствовали ужасного жжения. Крошка сидела перед ними неподвижно, глядя на них глазами, в которых застыла мольба. Дым начинал наполнять балаган, но крыша не обрушивалась. Они кричали: «Помогите!» Они слышали ропот толпы. Мясо на руках тлело, их страдания были так ужасны, что они рычали от боли, но стояли будто каменные.
Вдруг все обрушилось… Бессознательный мрак… Придя в себя, они уже лежали на соломе, а возле них стояли двое: Арман де Бернэ и сэр Арчибальд Соммервиль.
— Крошка!
Она умерла. Что касается их, то у каждого по одной руке было сожжено до кости. Необходима была ампутация, но они не думали о себе, а только об их мертвой Крошке. Отчаяние их не знало пределов… Они перенесли, даже не вскрикнув, самую ужасную операцию, на какую когда-либо отваживался хирург — ампутацию руки по плечо. Их перенесли в дом Соммервиля… Когда они пришли в сознание, их первой мыслью было умереть. Для чего им было жить, когда Крошка умерла? Они сорвали повязки…
Арман снова спас их.3атем он говорил с ними. Оценив их волю и энергию, он предложил братьям посвятить жизнь, ненужную им самим, на благо человечества. Вот каким образом братья Левый и Правый стали членами «Клуба Мертвых».
Они остались атлетами и в их-то балаган и вошли пять человек, описанных нами в предыдущей главе.
Братья, хотя и лишенные каждый одной руки, исполняли всевозможные упражнения, которым аплодируют и тогда, когда их исполняют люди, прекрасно владеющие всеми конечностями.
 
Германс была вне себя от восхищения. Более сентиментальная Памела повторяла ежеминутно:
— Ах! Бедняжки!
Между тем Правый и Левый вынесли на сцену гири разного веса и объявили публике, что обязываются поднять десятью фунтами больше любой гири, какую бы не поднял любой из зрителей.
Сначала, как всегда, было мало желающих. Тогда для возбуждения азарта публики братья начали поднимать гири и, казалось, делали это с такими усилиями, что победа над ними обещала быть легкой.
— Ступай, Кониглю, — сказал Мюфлие, наклонясь к товарищу, — это доставит дамам удовольствие!
Кониглю бросил на Памелу вопросительный взгляд, красавица опустила глаза, и прелестная краска, которую вино нанесло на ее нос, разлилась по всему лицу. Это было деликатное ободрение, так по крайней мере можно было расценить…
Кониглю выпрямился во весь свой высокий рост и взобрался на эстраду с ловкостью настоящего акробата. Зрители с первого взгляда были расположены в его пользу.
— Сколько прикажете? — спросил Правый.
Кониглю переглянулся с Мюфлие, который одобрительно подмигнул ему.
— Сто фунтов, — сказал он.
Левый поднял гирю, как мячик, и подал ему. Кониглю был оскорблен этим.
— Я ошибся, сто двадцать! — поправился он.
— Извольте! — сказал Правый.
Кониглю не счел возможным идти далее и храбро схватился за ручку.
Но он забыл про утренние обильные возлияния, и в ту минуту, когда он напрягся, чтобы собрать всю свою силу, понял, что взятая им на себя задача не так легка, как казалось вначале.
Он сделал отчаянное усилие, но судьба была явно против него, и напрасное усилие привело только к бесславному падению на подмостки. Громкий взрыв хохота приветствовал его выступление.
Мюфлие кинулся вперед и выкрикнул ужасное проклятие. Вообще он никогда не отличался кротостью, но в опьянении бывал особенно ужасен. Напрасно Германс бросилась ему на шею, умоляя не делать скандала, напрасно Памела хныкала. Мюфлие одним прыжком вскочил на эстраду.
— Я беру полтораста! — заорал он.
И не дожидаясь, пока ему подадут, сам схватил гири соответствующего веса и поднял их.
Все притихли.
— По уговору я должен поднять после этого сто шестьдесят, — сказал Правый.
— Дайте мне сто семьдесят! — заревел Мюфлие.
— Я поднимаю сто восемьдесят, — продолжал Левый.
Пот выступил на лбу Мюфлие. Он заскрежетал зубами. Черт возьми… Что скажет Германс, если он будет побежден?
— Двести… — хриплым голосом произнес он.
Минута была решительная. Прежде чем взять гири, Мюфлие поглядел на них… Но ему послышался в толпе вызывающий шепот. Это было слишком. Он наклонился, но не мог выпрямиться. Прошло несколько секунд. Левый сжалился над ним и слегка оттолкнул незадачливого атлета, взял гирю и поднял вытянутой рукой на высоту плеча. О! Этого Мюфлие не мог простить!
— А! Вот как! — закричал он. — Ну, так я вам скажу, что вы все негодяи, и я с вами разделаюсь!
Конечно, этот вывод не имел под собой никакой почвы, но разве можно здраво рассуждать, когда на вас смотрит пара прекрасных глаз, каковыми ему всегда казались глаза Германе! Между тем зрители, состоявшие по большей части из женщин и детей, начали поспешно пробираться к выходу.
— Зачем вы нас оскорбляете? — сказал Левый. — Не наша вина, что вы пьяны.
— Пьян! Пьян! — заревел Мюфлие. — Я тебе покажу, как я пьян, проклятый однорукий!
Надо заметить, что Кониглю, вероятно, показалось удобным его лежачее положение, так как он и не думал вставать. Мюфлие споткнулся о тело Кониглю и растянулся в свою очередь. Когда он хотел подняться, то ему показалось, что железные клещи держат его за горло, между тем толпа, решившая сохранить нейтралитет, поспешно ретировалась. Во время этого отступления лампы были перебиты, и в балагане воцарилась полная темнота, Малуан поспешно тащил за собой Германс и Памелу… Мюфлие барахтался, совершенно обезумев от опьянения. Он размахивал руками направо и налево, воображая, вероятно, что воюет с жандармами, и забылся до того, что закричал: