Холопы
Однако любовь, как и все настоящее, прошла до обидного скоро. Отгремела канонада международной баталии, Объевра, а за ней и Великолепная семерка успокоились. В недрах трехбуквенного ведомства прошли чистки, разборки и выяснение путей утечки секретов. Человек восемь самых лучших стукачей подвергли высшей мере либеральной защиты; многие в опричном ведомстве послетали со своих мест и были переведены в рядовые банкиры; Эдмунди не тронули из-за близости к верхам по линии жены и даже поручили ему руководство грандиозной операцией по разгрому обширной шпионской сети, бессовестно окопавшейся под вывеской «Всеангликанского союза», якобы ведавшего делами мира и образования. Каковы лицемеры! Паправнуков «железного дровосека Феликса» на альбионской мякине не проведешь! Союз был разогнан в кратчайчие сроки и без особого шума.
Вот здесь, со своими разочарованиями в сердечных делах и готовностью броситься в любую авантюру, вторично и вполне добровольно объявилась расцветающая Эмитадора Гопс, не то дочь, не то падчерица стареющего барона, а в далеком прошлом лидера молодежного движения «Не чужие». Барон и теперь оставался неравнодушным к молодому поколению и, должно быть, поэтому содержал в своем огромном поместье приют для девочек-сирот. Как и чему там обучали бедняжек, доподлинно неизвестно, но некоторые из них, за отдельные, только барону ведомые заслуги, одаривались его фамилией и титулом. Говорят, Эрми как раз была из таких.
Старое воскресает быстро. Бывшая малолетка не только повзрослела и превратилась в суперлюбовницу, но и оказалась прилежной ученицей по прямой опричной профессии. Выпорхнув из-под иезуитски мудрого Эдмунди, она зажила путанной, полной опасностей и подлости жизнью. Дело «Всеангликанского союза» было только началом ее пути. Во время учебы в лекторальной зоне Француз-ага не без ее участия разразился страшный скандал с разоблачением террористической организации «Голубые бригады», активисты которой требовали восстановления интимности однополой любви, отмены запрета гей-парадов и совмещения подобных шествий с праздником десантников или первомайских демонстраций. Потом был скандал с разбодяживанием нефти отработанными маслами и никуда не годным мазутом, потом не совсем приличные истории в арабском мире, после чего часть газовых промыслов отошла под контроль афроюсов, и их ястребам ничего не оставалось делать, как приступить к выводу ограниченного контингента своих войск с Ближнего Востока, а это оказалось еще более тяжкой проблемой, чем ввод. Армия настолько глубоко ушла в военные действия, что каждый солдат, не говоря уже об офицерах, обзавелся персональным гаремом, принял ислам, вовсю торговал казенным имуществом и паленым бензином на многочисленных базарах бывшей Саддамовской империи. А в торговых делах у нас сам черт ногу сломит, какая уж здесь война? Да и вообще, в последнее время воевать стало совершенно немодным, ибо, как ни воюй, себе же дороже выходит.
Кипела жизнь вокруг Эрмитадоры, а подозрения даже легкой тенью не скользили рядом с ее стройными ножками и аппетитной попкой. Вот такой находкой, а может, и бедой для страны сделалась эта набравшая силу молодая женщина.
– По твоим способностям это пустяшное задание, – оттаскивая от окна не удосужившуюся одеться агентшу, наставлял Костоломский, – до Чулыма мы тебя доставим на самолете, там легализуешься. С нашими в контакты не вступаешь, ищешь повод, внедряешься в банду своего дружка по Сорбонне, а уже с его помощью до водопада рукой подать. Собой понапрасну не рискуй, второй такой, – умело польстил опытный вербовщик, – у страны нет, но до подхода военных ты должна в пещерах побывать, это очень важно. О том, что там на самом деле, доложишь лично мне по спутнику. С чем ты там столкнешься, я не знаю, не исключено, что тебя ожидает встреча с самой что ни на есть чертовщиной; и хотя тебе не впервой, надо быть начеку. Главное помни: агента губит не чертовщина, а человеческий фактор во всем его непредсказуемом разгильдяйстве. Черта просчитать можно – человека никогда! Без твоего доклада военные ничего предпринимать не станут, хотя там этот дурак Воробейчиков сидит, а от него всякого ожидать можно, так что ты постарайся не затягивать с путешествием в бездну. Ты же у меня умница, – притягивая к себе принявшуюся одеваться Эрми, проворковал опричник, – нырнешь, глянешь, оценишь и обратно. Делов-то! Только умоляю, без самодеятельности, тебя сейчас проведут в наш спецхран и ознакомят со всеми материалами на эту тему, надеюсь, это тебе поможет и убережет от опрометчивых шагов. И гляди там у меня, перед Махатмами ноги не раздвигай, с тебя станется, я-то знаю!
Эмитадора помнила этот инструктаж до мельчайших подробностей, до пыли на подоконнике в комнате отдыха шефа, до запахов, звуков и даже своих на тот момент мыслей. Она помнила все свои дальнейшие действия, разговоры, ассоциации, помнила все три сеанса связи, последний был как раз перед тем дурацким выстрелом, который ее убил. Смерти она испугаться не успела, просто солнце стало черным, а все вокруг серым, мир лихорадочно закружился, образовывая гигантскую воронку, которая стремительно всосала ее в себя. А потом погружение в пугающую своей бесконечностью пустоту. Свет пришел неожиданно, она поначалу его даже не заметила. Жизнь вернулась в тело громким бульканьем крови в пустых сосудах и артериях, хриплым и в начале с перебоями стуком сердца; неприятнее всего далось восстановление дыхания, грудь разрывалась от нестерпимой распирающей боли, хотелось кричать, но звука не было, а только сипящее дыхание и боль. Она постепенно приходила в себя. Ей казалось, тело словно висит в каком-то желтоватом мареве, которое постепенно замедляет свое вращение и превращается в теплый упругий свет. Было уютно и хорошо, казалось, нет ни ее самой, ни материального мира с его бедами и жестокостями, есть только невесомость и покой, вечный и безбрежный покой, из которого все происходит и в который все возвращается. Потом был чей-то взгляд, отстраненный и вниматеьный. Внутренне она содрогнулась и повернула к нему еще незрячее лицо. Из белого клубящегося света на нее смотрели огромные серые глаза. Смотрели внимательно, не мигая, в них не было ни тепла, ни холода, ни любопытства, только внимание и непонятная, всеохватывающая сила. Сила, которая смогла сотворить невозможное, вернуть ее в то состояние, что все мы привыкли называть жизнью. Долго ли это сопрокосновение взглядами продолжалось, она не помнит, вдруг что-то словно щелкнуло, и свет сделался не таким ярким, вращение прекратилось, и она стала опускаться. Вот и все.
Очнулась Эрми на луговине у водопада. Глаза открылись с трудом и не сразу. Окружающий мир показался ей некрасивым и чужим, захотелось перестать дышать, чувствовать, видеть, поскорее вернуться обратно, в блаженную легкость пустоты и пульсирующего света, однако оказалось, что по своему желанию человек этого сделать не может, для этого он должен умереть.
А потом прибежали все, галдели, трясли ее, тискали, щипали, заставляли пить, есть и, самое страшное, говорить. Говорить Эрмитадора упорно не хотела и боялась, голос был совсем не ее, она его пугалась и слышала словно со стороны, еще тяжелее было жевать и глотать пищу, поэтому, чтобы не обидеть Сар-мэна, она соглашалась пить чай и какие-то невкусные отвары. Тело постепенно вспоминало привычные движения, позы, жесты, но вместе с тем внутри разрасталось что-то новое, доселе неведомое и оттого пугающее. Женщина с удивлением отмечала в себе странные особенности, она не могла долго находиться на солнце, его тепло моментально обращалось в энергию, и тогда ее распирала необыкновенная жажда деятельности, а мышцы наливались свинцовой тяжестью и несвойственной ей ранее силой. С ее физическими возможностями творилось черт-те что. Как-то, возвращаясь в юрту атамана, она без особой надобности легонько пнула ногой здоровенный, с бычью голову, камень, а тот, словно волейбольный мяч, улетел далеко в сторону, благо никого не зашиб. Потом, чтобы себя проверить, Эрми рубанула тыльной стороной ладони по довольно толстой березе, и та, как подрубленная топором, рухнула к ее ногам. Или, например, беря в ладонь камень, она остерегалась раздавить его в пыль. Открытия эти нисколько ее не радовали, но оставляли абсолютно равнодушной, вроде так и должно быть. Еще одна странность поселилась в ней – привязанность к этому месту. Словно кто-то чужой ежеминутно напоминал ей о необходимости быть начеку, чувствовать тайную и невидимую жизнь окрестных гор, в которых было сокрыто что-то очень важное и недоступное для понимания. Были такие моменты, когда ей казалось, что она – обычный камень, каких вокруг разбросаны тысячи, часть этих угрюмых и гордых утесов, бесконечных распадков и осыпей, и что ей надо быть такой до определенного времени, до той поры, пока ее сила и все ее естество понадобятся для чего-то очень важного и ответственного. Эрмитадора с радостью понимала, что больше никуда она отсюда не уйдет, а будет всегда здесь, и этот подлунный мир станет ее вечностью, ее всепоглощающей бездной, и ради этого она готова была терпеть ставших ей в одночасье неинтересными людей, наивных и глупых, не понимающих своего истинного предназначения. Сар-мэн раздражал ее меньше всех, почему, она не понимала, а когда, выспавшись, он потащил ее в свою походную юрту, принялся целовать, шептать какие-то глупости и от нетерпения рвать на ней одежду, она, не зная зачем, повиновалась ему, а потом так вошла во вкус, что несколько раз заставила удивленного мужика повторить то, чего он так хотел от нее вначале.