Нерушимые обеты (СИ)

Неповторимый, но повторять очень важно.
Гаврила скатывается, но оставить её в покое не может. Подгребает Полину, вжимая спиной в свою грудь и обнимает со всей силы.
Он сразу ещё её хочет – упирается в её нежные ягодицы своим возбуждением, но хотя бы немного отдохнуть Поле не помешает. Она тяжело дышит и тоже внизу сокращается. Во второй раз поймали вместе.
Поэтому Гаврила держит её в своих руках, укутывая собственным жаром. Вжимается носом в волосы и дышит.
Сука. Сдохнуть ради вот этого готов. Но лучше бы, конечно, жить…
Пусть кончил вот буквально минуту назад, а накрывает такой немыслимой жадностью к ней, что сил нет сдержаться.
Одной рукой всё так же держит в объятьях, а другой вниз едет. Накрывает живот. Гладит.
Там ни бугорка пока, ни движений никаких, даже Поля ничего не чувствует, он спрашивал. А всё равно кажется, что там сразу и источник жизни, и смысл её, и продолжение…
Поверх его руки ложится Полина. Он замирает на секунду – вдруг неприятно? Щекотно там? Вдруг хочет попросить убрать? Но нет. Она просто вместе хочет.
Вот они вместе и гладят.
А потом засыпают, так и не одевшись, шторы не задернув, под светом Любичевской яркой луны.
* * *
Гаврила просыпается, делая отчаянно глубокий вдох. Такой, что даже грудной клетке больно. Распахивает глаза, смотрит в потолок.
Рядом нет Полины. Их ребенка тоже уже нет. В спальне прохладно и противно пахнет идеальной новизной.
Ему мерещится скрип старой Любичевской лестницы, по которой уже никто и никогда не пройдется. И чьи это шаги – он не узнаёт.
Он впервые ночует в отстроенном с нуля отчем доме.
Но хочется сдохнуть, а жить – вообще нет.
  
Глава 28
 
Любичи – это родина. Это место силы, но и место слабости тоже. Сюда тянет, когда хорошо. Особенно сильно – когда пиздец как плохо.
Жизнь Гаврилы становится похожей на конвульсии пловца, ногу которого посреди реки свело судорогой. Нет ни шпильки, ни умения справиться самому. Остается только барахтаться, каким-то чужом оставаясь на поверхности воды, и себя же топя бесконечными брызгами от бестолковых шлепков, которые оказывается в широко открытом рту.
Наверное, в её письме было воплощено худшее, что может любимая женщина сказать не нужному ей любящему мужчине. Ребенок – хуже брака. Он сильнее привязывает.
Страшно думать, как он у них получился. Ещё страшнее навредить.
Гаврила – не ублюдок, он ребенку плохо не сделает. Он даже чужим, даже от ебаната, не пожертвует. Он даже может, наверное, принять, но его о принятии не просят.
Его привычно просят отъебаться, ссылаясь на какое-то обязательство всех и всегда побеждать.
Но чем он больше узнает об этом мире, тем меньше хочет быть к нему причастным. За него ответственным.
Чтобы подумать – едет домой, в Любичи.
У него здесь – новый дом. Он огромный, красивый, комфортных, обставленный дизайнерской мебелью и пахнущий чем-то пафосным от Зелински и Розен.
Сделанный точно таким, как заказывал Гаврила. А получившийся…Холодным и пустым. Не нужным никому. Даже Гавриле не нужным.
Он сейчас жалеет, что вообще затеялся. Раньше казалось, вот ремонт закончится – пойдет другая жизнь. Оказалось – правда другая, но идет она… Мягко говоря, не туда.
О прошлой ночи и вспоминать не хочется. Не спал толком. Мучился. Прислушивался. Понимал, что не услышит.
Его опять башкой окунало в воспоминания с его Полюшкой и их ребенком. А потом он просыпался и понимаю: нихуя у него своего нет.
Встав на рассвете, Гаврила спускается к речке. Ищет, за что бы уцепиться и где бы найти для себя ответы, выходы.
Но реке всё равно, что там он ищет. Она видела сотни и тысячи таких Гаврил – ни одним не пронялась.
Поплёскивает водицей и будто издевательски шепчет: хочешь топиться – топись, приму. А так… Вали с Богом.
И он валит. Туда, где близко к Богу.
Хочется себе такого же чуда, как случилось у Кости. Просто взаимной, спокойной любви. Неужели проклятье – всё же правда? Неужели ему никогда и ни за что это не заполучить?
 
Гаврила идет по родной деревне, хмуро кивая тем, кто его узнает, но больше смотря под ноги – на запылившиеся почти сразу ботинки.
Здесь знакомых с детства людей осталось значительно меньше, чем даже восемь лет назад. Деревня вымирает и опустевает со страшной скоростью. Остаются только те, кто боится перемен, не верит в себя или слишком стар, чтобы двигаться дальше. Дома с каждым годом всё хуже и хуже выглядят. Люди тоже стареют. Дети почти не рождаются.
Больно на это смотреть. Пусть и сам Гаврила один из тех, кто сбежал, а всё равно чувство такое, будто твой мир осыпается.А после письма от Полины он совсем никак не может это разрушение остановить.
Заходит за невысокий заборчик, окружающий местную церковь, видит отца Павла тут.
Он с самого детства казался Гавриле куда более задумчивым, чем остальные деревенские пацаны, с которыми когда-то прыгали в речку, играли в казаков-разбойников, на яблони залазили и воровали дедово ружье, чтоб подстрелить в лесу кабана.
И более мудрым тоже казался.
Его судьба была предрешена – семинария, потом служение в том же храме, в котором младенцем крестили.
Он больше не Пашка, к нему не подойдешь, захват не сделаешь в шутку и на макушке волосы не взъерепенишь. Но ноги всё равно к нему несут. За советом, что ли…
Может, слыша шаги, а может, просто чувствуя человека даже спиной, отец Павел разворачивается. Видит Гаврилу – улыбается спокойно. Идет навстречу, держа руки сомкнутыми за спиной.
Первым раскрытую ладонь протягивает. Сам же настроение задает. С другом хочет поздороваться.
И Гаврила, конечно же, не отказывает.
– Какие люди… – Смешно, но его в родной деревне почему-то все приветствуют вот так – слегка с иронией. – А то мы думаем, дом-то давно закончил, а хозяин всё не едет, да не едет…
Гавриле, к сожалению, ответить особенно нечего, поэтому он только хмыкает грустно, склоняя голову.
Жмет руку, молчит… Сам чувствует, как с губ улыбка сползает. И Павел это замечает.
Становится более внимательным и участливым. Хмурится.
– Стряслось что-то? – Зрит в корень. Стряслось…
Гаврила вздыхает, еще несколько секунд смотрит вниз, потом только в глаза.
– За советом пришел. Можно?
– В Церковь пришел или ко мне?
– Сам не знаю… К тебе, наверное…
– Давай пройдемся тогда…
Они огибают церковь, движутся по не самой хоженой дорожке к садику, за которым ухаживает одна из служащих в церкви женщин.
Слышен легкий шелест черной рясы батюшки, его руки снова за спиной, а у Гаврилы – никак не успокоятся. Он сжимает-разжимает кулаки. Челюсти тоже.
Сформулировать пытается, а сложно так, зараза…
– Я человека убить готов, – наконец-то говорит и поворачивает голову. Готов к тому, что во взгляде Павла встретит непонимание, может даже ужас или осуждение, но всего этого нет. Даже удивления нет. Друг продолжения ждет. – Уже палец на курке держал. Смотрел… И не жалко было.
– Почему не закончил? – первым останавливается Павел. Гаврила – за ним. Они поворачиваются друг к другу. Гаврила думает, смотря в небо. Улыбается опять…
– Не одумался, – признается, опуская голову. – Страшно просто, что ей плохо будет, если я…
– Ей? – Павел снова никак не выдает свою реакцию. Он спокоен. Это, наверное, профдеформация. Он же исповеди грешников принимает. Мог и похуже истории слышать. Хотя это даже не исповедь. По закону он может пойти в полицию, но это как-то не пугает Гаврилу совсем.
Чувство такое, что хуже быть не может.
– Жене моей. Она от другого беременна. Я ей не нужен. А тот другой… Бьет. Она приближаться запретила. Говорит, я только хуже сделаю. Говорит, ещё одного ребенка потерять не выдержит.
– Если бьет – должен нести ответственность. Ребенку лучше не будет…
Гаврила и сам это понимает, поэтому на слова Павла реагирует усмешкой. Просто у Полины логика кривая.