Ворожей Горин – Зов крови (СИ)

— Ты ее рожал? — сурово посмотрев на меня, спросил врач.
— Нет, конечно.
— Так и не тебе решать, когда ей помирать следует. Есть протоколы. В них четко сказано, что да как выполнять.
Я лишь руками развел. Пристыдил меня реаниматолог, хотя по факту я был прав. Бабка все одно не жилец, так стоило ли умножать ее страдания, продлевая агонию? С другой стороны, если так рассуждать, то можно и мне самому вопрос задать: мол, коли не хотел, чтобы бабка страдала, зачем реанимацию вызывал, зачем качал ее до их прихода? Дал бы помереть ей спокойно, коль такой гуманный. Нет же, действовал по протоколу. Была остановка — ты начал качать. Все правильно. Другое дело, что мои труды вылились в неправильно восстановившийся ритм. Редко, но бывает такое. Правда, Семен Борисович, скорее всего, Косяку доложит, что я вместо дефибрилляции бабке с нарушением ритма начал ребра крушить. И вылечу я уже с утра из ординатуры, а вместе с этим и из медицины, как пробка из-под шампусика.
Но все это будет завтра. А сейчас я чуть поодаль наблюдал за тем, как бывалые реаниматологи работают. Тихо они все делали, размеренно, неторопливо — любо-дорого смотреть. И в то же время все четко, все легко и просто у них выходило. Вот уже и катетер свеженький в вене. Вот уже и аппарат зарядили. Вот уже и гель на утюжки нанесли.
— Всем отойти! — скомандовал реаниматолог. — Разряд!
Тело Семеновой выгнулось дугой. Ритм не восстановился.
— Еще заряжай, — спокойно скомандовал врач. За командой последовал противный звук набора заряда — старенький у нас был дефибриллятор, не сразу мог нужную мощность выдавать.
— Руки! Еще разряд…
Опять безрезультатно.
— Давай ещё.
Пошла зарядка. А пока она длилась, я увидел то, чего не заметил реаниматолог. На шее у пациентки Семеновой висела тонюсенькая цепочка. Пока заряд не набрался, я потянулся было к ней, чтобы сорвать с пациентки — обуглится же, след на шее останется. Потом объясняй, что да как было и почему в паллиативном отделении цепочку не сняли еще при приемке…
— Не лезь! — рыкнул на меня реаниматолог.
— Я только цепочку снять…
— Да вижу я ее, но уже поздно. Пришкварилась она уже. Уйди, зашибу! Разряд!
И тут случилось то, чего никто не ожидал. Отходя от койки пациентки, я наступил на что-то сколькое. Как выяснилось позже, это был гель для дефибриллятора — его помощник реаниматолога случайно мимо утюжков выдавил, пока готовил прибор к работе. В суматохе никто на это внимания не обратил, тем более что помощник быстро исправился и утюжки все-таки смазал, как следует.
Вот на этот-то гель я и наступил. Нога тут же поехала, а я ничего умнее не придумал, как ухватиться за единственную имеющуюся в наличии опору — за саму Семенову. Хватался я, разумеется, не осознанно, а чисто инстинктивно, как хватаются за стол или диван, когда спотыкаются. Но беда была в том, что мое прикосновение к коже пациентки и удар ее дефибриллятором произошли одновременно.
Помню лишь сильную боль в руке, сжатые до скрипа челюсти, искры из глаз и удар затылком обо что-то твердое. Затем на короткий миг в палате погас свет — вернее, мне тогда так показалось. На самом же деле свет погас лично для меня, причем погас он не образно, а в прямом смысле слова — этот божий свет для меня померк, и на короткий миг я, кажется, помер.
  
Глава 3
 
Объяснить простому обывателю, что было дальше, крайне сложно, но я все же постараюсь. Правда, для этого мне придется зайти издалека. Из очень и очень далекого далека, так что наберитесь терпения, друзья.
Дело в том, что в медицину я попал не то чтобы по собственному желанию — меня туда попросту затащило. Кто-то скажет — судьба, кому-то сподручнее верить в высшие силы — в бога, например. Тут вариабельно, благо выбор у современного человека не такой большой, как у наших предков. Я же называю это по-простому — жизнь. Во всем виновата сама жизнь, никто больше.
Так вот, дело в том, что я верующий. И я сейчас говорю не о религии — верю я в то, что мы, то есть люди, наделенные определенными антропометрическими данными (рост, вес, цвет кожи, разрез глаз и так далее), не есть суть только биологическая оболочка. Человек — это нечто более грандиозное и сложное.
 
Да, скажет кто-то, погляди, как сложно устроен наш организм, какие в нём процессы протекают и так далее. Неужели вот этот венец творения, гений природы, божественное создание (ну или кто там нас создал?) для тебя не является доказательством акта творения? Неужели все эти циклы окисления трикарбоновых кислот, работа АТФ, ДНК и прочая сложная биохимия, протекающая в нас, для тебя не является четким подтверждением того, что мы, то есть человек как биологический вид, и есть конечный продукт эволюции? Ну, или конечный продукт замысла божьего.
Да, отвечу я, все это замечательно и крайне увлекательно. Да, человеческий организм уникален и по своей сути представляет практически совершенный биологический продукт. Но, во-первых, есть на нашей планете организмы и посложнее человеческого, те же осьминоги или дельфины. И в этих организмах протекают ровно такие же сложные биохимические процессы, что и в наших с вами телах. Я немного о другом. Я про то, что человеческий организм в моей системе координат человеком, по сути, не является. Наши тела, какими бы сложными они ни были, это не мы сами. Наши организмы — лишь оболочки, в которых временно пребывает то, что и делает нас нами. Наше тело — лишь простое вместилище для настоящих нас. И самый главный вопрос бытия для меня не в том, что есть наши тела, тут как раз все понятно. Наши тела — это всего лишь биологические роботы, выполняющие определенные программы, заложенные в нас извне. Самый главный вопрос, с моей точки зрения, в том, кто мы есть на самом деле.
Сложно? Да, согласен. Однако предпосылки для такого рода мыслей в моей голове есть, и сейчас я о них расскажу.
Всего два эпизода моей жизни заставили меня полностью пересмотреть свое отношение к этому миру, к своему организму и к природе всех вещей на земле. Первый эпизод произошел со мной в четырнадцать лет. Я тогда был сильно увлечен эстрадными танцами. Ну, как увлечен? Мать с бабушкой настаивали на том, чтобы я вместо бесцельного и бесконтрольного шастанья по улицам был постоянно чем-то занят. Всю мою неуемную энергию (а было у меня этой энергии хоть отбавляй) с раннего детства направили, как говорится, в мирный атом. Время было лихое — девяностые, провинция. Возможно, именно это решение моих родителей и уберегло меня тогда от незавидной участи большого числа моих спившихся, искурившихся и снаркоманившихся одногодок. Но не в том суть. Как-то летом, прямо перед днем города, где наш ансамбль должен был выступать чуть ли не в качестве хэдлайнеров, получил я на местном диком пляже довольно мерзкую травму. Какой-то забулдыга закопал в песке разбитую бутылку горлышком вниз, «розочкой» вверх. Мы с двоюродным братом дурачились, пытаясь побороть друг друга в этом самом песке. Брат сделал какой-то хитрый прием, и я весело полетел на ту самую «розочку», которой и распахал себе колено до кости. В общем, шок, кровь, сорванный отдых. До ближайшей больнички меня тогда донес на руках мой родной дядька. Однако в приемном отделении, куда мы поступили «самотёком», помощь оказывать мне отказались, поскольку (цитата дежурного хирурга, небрежно глянувшего на мое окровавленное колено во время перекура): «Там всего пару швов нужно наложить, езжайте в травмпункт».
Где у нас травмпункт, мы толком не знали (гугла тогда ещё не было, навигаторов тоже). Вредный хирург, осматривавший меня, сильно разобиделся на моего дядьку, поскольку тот, особо не сдерживая своих эмоций, высказался насчет отказа эскулапа зашивать меня на месте, так что адресочек нужного нам лечебного учреждения он не подсказал. Это к чему я все рассказываю? Медицинскую помощь в итоге я получил слишком поздно. А рана, как оказалось, была не такой уж и пустяковой, как о ней отозвался первый попавшийся на нашем пути медик. Время было упущено, и даже после того, как мою рану обработали и зашили, она вскоре загноилась. На лечение и восстановление ушло больше года, так что о танцах мне пришлось забыть. Не хватило силы воли вернуться в коллектив и уже с другой группой, младшей, наверстывать потерянное время.