Зимние наваждения (СИ)
***
Вильяра желала выспаться и уснула: глухо, мёртво. Однако плоха та охотница, которая вовсе не замечает, что творится у неё под боком. Когда Нимрин куда-то подался изнанкой сна, она отметила и проследила его путь… Вздохнула с облегчением. Ушёл туда, где его ждут.
Мудрую предупредили, чтобы она не беспокоилась, даже если Нимрин застрянет в круге на луну-другую и вернётся не таким, как был. Ей показали, каким он должен… Каким он может вернуться, если примет дар. Колдунья сладко грезит о том прекрасном чёрном оборотне, что выглянул из волшебного зеркала. Но она знает своего воина достаточно, чтобы видеть: для чужака это щуров дар, как в сказках. Отвергнешь — пожалеешь, примешь — пожалеешь. Иули слишком рвётся домой, чтобы радостно и благодарно пустить корни на Голкья. А малейшего принуждения он не потерпит и не простит никому. Поэтому грёзы — пустые грёзы! — это всё, что мудрая вправе себе позволить. Она же сама которую луну расхлёбывает за мудрых, которые напозволяли себе лишнего…
«Вильяра, пожалуйста, приди! У нас тут Аю вытворяет такое, что к Камню идти страшно!» — отчаянный зов Туньи пробился сквозь дремоту, и Вильяра открыла глаза уже рядом с охотницей. Встряхнулась, проморгалась, глянула по сторонам — морозное, солнечное утро переходит в день. А над домом Лембы, у Камня, кто-то ворожит снег и бурю. Основательно ворожит, не по-детски. Дюжина охотников, считая Тунью, толпой сбились у нижних ворот и опасливо вглядываются в белую мглу, вихрящуюся выше по косогору.
Вильяра приветствием отвлекла их от зрелища. А потом спросила, что происходит? Зачем её звали?
— Ну, ты же сама видишь, о мудрая! — ответила Тунья, как старшая из присутствующих. — Аю снова лепит чудовищ. Вчера начала, сегодня продолжила. Ворожит и никого не слушает. Может, Лембу послушала бы, да он с подростками на охоте. А старый Зуни велел оставить её в покое. Мол, пусть ворожит, что хочет, пока никому не вредит. А мне страшно и за нас, и за неё. Ты же исцеляешь её от проклятия, о мудрая? Вот я тебя и позвала.
Страшно, не страшно, а выглядела Тунья, скорее, возмущённой и обескураженной, чем напуганной.
— Что за чудовищ Аю лепит? — переспросила Вильяра.
— Там… Звери и другие, им даже имён нет. Жуткие, как дурной сон. Я сказала, надо всё сломать и заровнять, а она чуть не в драку. Утихомирь её, о Вильяра!
— Хорошо, я посмотрю. А вы все идите по своим делам и ждите меня в доме. Спасибо тебе, Тунья, что позвала меня, — сказала мудрая и сама обратилась в снежный вихрь.
Она снова так может! Она при каждом удобном случае показывает это охотникам, чтобы Вилья не сомневались в силе своей хранительницы! А ещё так проще ощутить чужое заклятие и, если понадобится, обуздать стихии. Вильяра-вихрь устремилась к средоточию ворожбы, как бы подчиняясь песни Аю — проникая в суть заклятья чувствами и разумом.
Ярость и боль, обида и отчаяние в сиплом, негромком вое… Аю совсем отвыкла заклинать стихии на морозе? Но горло сорвала — помогает песни танцем. Кто научил её, или сообразила сама, в неистовой жажде довершить начатую ворожбу? Кружится среди метельной круговерти, раскинув руки крыльями. Грива дыбом, по щекам ползёт солёный снег, небесная синь сверкает меж заиндевелых ресниц. Сапожки ступают по ветряным струям, едва касаясь снега… Сильна ведьма, кто бы раньше подумал!
Вильяра-вихрь станцует с ней этот танец, им обеим есть о чём… Ой, нет, лучше мудрая полюбуется со стороны, делясь силой и подстраховывая. Потому что вот же они: снежные звери Аю! Звери и другие, кому нет имён! Охотница не просто так расплескивает вовне свою внутреннюю бурю. Она управляет стихиями изощрённо и тонко, придавая вид и форму тому, что её гложет изнутри… Не её одну… Жуткие, небывалые твари рождаются из ветра, снега и льда. Яростно терзают друг друга, словно живые. Жуткие, а не наглядишься.
Аю допела, дотанцевала. Обессилено уронила руки, рухнула на колени в сугроб. Но спины не согнула, головы не склонила, снизу-вверх разглядывая сотворённое. То ли драку, то ли совокупление зубастых тварей с кричавкиными крыльями и длинными, гибкими телами подкаменников. Смахнула с лица снег и слёзы, улыбнулась солнцу сквозь оседающую позёмку. Встала. Пошатываясь, побрела к Камню. Из-за него-то Вильяра и вывернула ей навстречу, уже на своих двоих.
— Здравствуй, Аю!
Та не сразу признала собеседницу, не сразу вспомнила нужные слова. Так бывает с заклинателями стихий, особенно, неопытными. Поклонилась: без спешки, с достоинством, лишь потом заговорила. Попыталась заговорить, а голоса-то нету. Вильяра обняла её и без лишних разговоров утащила изнанкой сна в дом, на кухню, отпаивать тёплым. Сначала — лечение. Ведьме без голоса, как кузнецу без руки. Конечно, у старой Ракиму нашлись нужные травы, а заварила их Вильяра сама. Пела над Аю целительские песни уже в её покоях, раздев охотницу догола и укутав в пушистые шкуры. Аю блаженно жмурила глаза, как заласканное дитя. Говорить не пыталась, да Вильяра ей и запретила.
Аю слушала песни мудрой. Потом долго, пока подживают связки, слушала про безголосую Камну. Как на первой охоте зверь порвал девушку, повредил ей горло. А она всё-таки убила его и выжила. Но с тех пор говорила только шёпотом, а петь не могла вовсе. Прошло два года, и Мьяли оценили дар небывалой ведьмы, чья ворожба — жесты и танцы. Клан избрал Камну для посвящения в мудрые и благоденствовал с такой хранительницей больше сотни лет, пока Наритьяра Старший не сгубил Немую Мьялиру…
Между словом, Вильяра показала Аю, как зажигать и гасить фитилёк светильника щелчками пальцев. Аю сходу не смогла повторить и вспомнила, наконец, что владеет безмолвной речью. Попросила уточнений, снова и снова отрабатывала, как складывать пальцы и направлять текущую внутри силу. С какого-то раза у неё начало получаться… За леченьем и ученьем прошло полдня. О снежных тварях Вильяра не напоминала, не спрашивала: ждала, пока Аю заговорит о них первой. А сама ещё с кухни послала зов Тунье, чтобы никто ничего не трогал, пока мудрая не посмотрит сама.
«Вильяра, ты видела, что я слепила на нашей горе?»
— Да, мельком, — из снежного вихря видно иначе, чем глазами. — Я хотела обойти и рассмотреть. Но твой голос — важнее. Они же не убегут от нас, пока я тебя лечу?
«Не убегут. Но Тунья грозила, мол, поломает этот ужас. Зуни ей не велел, но она же своевольная! — в глазах Аю блеснули злые слёзы. — Я, конечно, слеплю новых… Но если ты, Вильяра, велишь ей отступиться… Ты же позволишь им простоять там до весны? Пусть они сами собой утонут в сугробах, а весной утекут талыми водами».
У Вильяры аж сердце защемило от созвучия: ровно того же она желала всем последствиям Наритьяриной смуты! Вот не зря зачаровывала зеркало для Аю! Мастерица, освобождённая от проклятия, только начинает пробуждаться, а с ней уже есть, о чём поговорить и поколдовать… То есть, даже останься Аю прежней милой дурочкой, Вильяра не пожалела бы затраченных усилий. Но так, как вышло — отраднее.
— Это ты ловко придумала, Аю! Сама, или кто подсказал?
«Мы с Даруной и Нгуной сочиняли узор им на гривны. Они теперь главы дома, им надо, а я умею. Мы вчера рисовали вместе, и они восхищались самыми свирепыми, опасными хищниками, из самых жутких снов. Рыжим сестрицам сейчас такое по шерсти и по нраву. Им легчало, глядя на то, как звери, чудища и страшилища терзают друг друга. Но я не хочу, чтобы это жило с Даруной и Нгуной изо дня в день, из года в год, пока они носят на себе изделия моих рук. Некоторые вещи греют сердце, некоторые ранят. Некоторые ранят, чтобы вылечить. Но никто не оставляет исцеляющее железо в ране. Ты же знахаркина дочь, ты понимаешь, о чём я?»
— Да, я понимаю. Ты очень верно сказала, Аю.
«Я мало-помалу уговорила сестёр не закреплять в металле то, что болит и должно пройти. А потом мы сочинили им на гривны другой узор. Узор-мечту, узор-надежду, о плодородном лете. А хищникам я обещала найти другое, сообразное воплощение. Думала, думала — вспомнила, как мудрый Стира лепил нам, детям, побегаек из ветра и снега. Сам лепил и нас учил. Меня он тогда хвалил, мол, выходят, будто живые. Вот я и пошла на нашу гору: припоминать те песни. А Тунья на меня бранится и грозит всё поломать».