Истории замка Айюэбао

— Меня зовут Лю Сяосян. Нет, меня зовут Чуньюй Баоцэ. А тебя?
Он говорил совсем тихо, дыша прямо ей в ухо.
2
До прихода весны Баоцэ непрерывно трудился в гончарне. В эти дни дыхание его превращалось в лёд, огонь жёг так, что хотелось умереть. Он перетаскивал нескончаемый кирпич-сырец, затем — готовый серый и красный кирпич, таскал на себе большие вязанки дров, вытаскивал из печи обожжённый продукт, и стоило ему замешкаться, как у него начинались неприятности. Он регулярно опаливал себе ресницы и, бывало, сам не мог понять, от кого исходит острый палёный запах — от него или от кого-то другого. Бригадир то и дело покрикивал, а иногда исторгал странные ругательства, которые повергали Баоцэ в страшный трепет.
— Дурень, ты мне чуть пальцы на ногах не переломал, растудыть твоих предков в семнадцатом колене!
Последняя фраза особенно ошарашила Баоцэ; он поражался грубости бригадира и его ненасытности: аж семнадцатое колено своей бранью потревожил! Юноша вспомнил, как в школе директор Ли Инь говаривал: «Нужно учиться речи у трудового люда». Этот бригадир с шевелюрой, жёсткой, как щётка, был самый что ни на есть «трудовой» и самый настоящий «люд», а ругался так, что уши вяли. Правда, он очень редко обращал свою ругань в адрес Баоцэ, чаще же за весь день не говорил ему ни слова.
Вечером Баоцэ ел с двойным аппетитом. Каждый раз он вдобавок к ужину съедал ещё и то, что полагалось на завтрак следующего дня: старшина выдавал ему лишние полпампушки, а то и целую, но не разрешал забирать с собой. Чтобы иметь возможность по ночам читать и писать, юноша затянул пояс потуже и купил себе электрический фонарик. Он берёг его как зеницу ока и, уходя на работу, зарывал вместе с книгами глубоко в сено в надежде, что никто не обнаружит его вещи, пока не снесут весь стог. Пёстрая коровка тучнела, её шерсть блестела и лоснилась. Баоцэ шёпотом разговаривал с ней, говорил, что она — самая красивая корова и его лучший друг. Прильнув к её лбу, он был уверен, что она понимает каждое его слово. Тёлочка, прижимаясь к нему, тёрлась о него и слушала, как он изливает ей душу. При свете звёзд он смотрел в её блестящие умные глаза и мечтал узнать, что заботит её и о чём она печалится. Однажды, пока он вот так всматривался в её глаза, послышались чьи-то шаги. Он поспешил спрятаться. Пришёл хозяин коровы и принёс ей воды. Из своего тёмного укрытия Баоцэ в ночной тьме отчётливо разглядел крепкого мужчину со злым лицом. Юноша видел его впервые — этот человек ещё никогда не появлялся здесь ночью. Напоив корову, он немного побродил возле стога, подбоченившись и глядя в землю, а затем ушёл.
Несколько дней спустя, всё так же ночью, когда Баоцэ прильнул к корове и удивился, почувствовав, что она дрожит, чья-то рука резко схватила его за плечо. Не успел он оглянуться, как вокруг его шеи обвилась верёвка. Нападавший, ни слова не говоря, затягивал петлю. Юноша начал задыхаться. Тогда он обеими руками крепко вцепился в верёвку и потянул, изо всех сил брыкаясь. Верёвка завязалась узлом, и он оказался связан. Он узнал в нападавшем хозяина коровы. Мужчина, одной рукой держа верёвку, другую сунул в рот и пронзительно засвистел. Послышался суетливый топот, и с разных сторон прибежали четверо, каждый с винтовкой за плечом. Откуда-то со дна души у Баоцэ поднялся крик, но не вырвался наружу сквозь крепко сжатые зубы.
— Я поймал его с поличным! Я только что видел, как он того, только что! — заорал мужчина, обливаясь потом.
Другой, с винтовкой за спиной, переспросил:
— «Того» — это чего?
Мужчина вместо ответа взял фонарик и осветил зад коровы, остальные приблизились. Баоцэ ничего не понимал.
— Точно! — вскричал мужчина, хлопнув в ладоши. — Такая замечательная здоровая тёлочка, а этот её опозорил!
— Ну, дела! Чего только не встретишь на белом свете! — растерянно воскликнул тот, что с винтовкой, крепко выругался и, ещё туже затянув верёвку, повалил пленника на землю. Другие трое бросились пинать его, крутить ему уши, прижимать голову к земле. До Баоцэ наконец дошёл смысл их слов: его пятнистый рогатый товарищ был женского пола! От обиды у него кровь прилила к голове, и он попытался вскочить на ноги.
 
На него посыпались удары прикладом ружья.
— За такие проделки до смерти забить!
— Сукин сын, завтра если не зарежем тебя как скотину, то кастрируем точно!
— Забить его, раздавить, стереть в порошок, пусть скулит от боли!
Баоцэ прикрывал руками голову. Больше всего его удивило то, что, хотя отсюда до Лаоюйгоу было тысяча восемьсот километров, здесь точно так же говорили «скулить от боли»! Стиснув зубы, он думал: «Ну давайте, даже если забьёте до смерти, вы никаких стонов от меня не услышите!»
И словно чтобы доказать твёрдость своего намерения, он опустил руки и перестал защищаться от ударов, позволив мучителям избивать себя ногами в рёбра, спину и грудь. Затем он потерял сознание.
Сколько времени он провёл без чувств, неизвестно, а когда открыл глаза, всё его тело пронзила острая боль. Ему показалось, будто он вернулся в ту ночь, в то мрачное помещение с мельничным жёрновом, а перед ним — Цяньцзы с дружками. Оказывается, такие Цзяньцзы есть повсюду. Юноша обнаружил, что он скручен по рукам и ногам, а конец верёвки привязан где-то очень высоко к оконному переплёту. В комнате было темно и сыро, в воздухе стоял запах ржавчины. Стены были чем-то забрызганы, в них были вбиты железные гвозди с большой палец толщиной. В углу стоял ночной горшок, лежали какие-то верёвки и цепи. Совершенно очевидно, что он находился в тюремной камере. Ему вспомнилось предостережение старика о том, что Пеянчэн — поистине страшное место. Дверь открылась, кто-то заглянул в камеру и рявкнул:
— Живой, паршивец.
Вошёл какой-то тощий юнец лет восемнадцати-девятнадцати, не старше, в плотных ватных штанах, в тонкой куртке, подпоясанной широким ремнём. Он подошёл к лежащему на полу пленнику и окинул его любопытным взглядом, затем присел на корточки, весело глядя на него.
Пришли из гончарни, тот самый бригадир. Он вошёл в камеру следом за вооружённым человеком, посмотрел на пленника и сказал:
— Верно, это наш.
— И как быть?
— Очень просто: кто сделал, тот и отвечать должен.
Бригадир, уже собираясь выйти, снова повернулся и взглянул на лежавшего на земле пленника:
— Ну ты хорош, даже на корову позарился!
— Я ничего не сделал! — громко ответил Баоцэ. — Я хочу вернуться в гончарню…
Бригадир пропустил его слова мимо ушей и вышел из камеры, ругаясь на ходу:
— Итить его предков до династии Сун!
Человек с винтовкой вернулся в камеру, вместе с ним вошёл смуглолицый толстяк. Толстяк прищурился и сплюнул на пол. Юнец осторожно спросил:
— Ну что, когда отправлять его будем?
— Не торопись, — ответил смуглолицый, — сперва допросим его, потом поведём по улицам.
Начался допрос. Юнец и смуглолицый попеременно задавали самые разные вопросы, явно получая от процесса удовольствие. Ни один из них не заподозрил Баоцэ в том, что он попрошайка и чернорабочий мигрант, их больше всего интересовали подробности с коровой. Смуглолицый даже велел юнцу снять с допрашиваемого штаны, вывел его на свет и стал рассматривать.
— И алмазного сверла-то нет, а он за ремонт фарфоровых изделий берётся, — прокомментировал он.
В это время кто-то взобрался на окно и заглянул внутрь.
— У нас тут следствие идёт, сукин ты сын! — вспылил смуглолицый.
Баоцэ мучили несколько дней, но он ничего не говорил. За столом сидел человек и вёл протокол. Он накалякал в своей тетради пёструю корову, человека без штанов, а посередине начертил стрелку, которая обозначала связь между ними. Смуглолицый поднёс тетрадь к лицу Баоцэ:
— Подписывай!
Баоцэ проигнорировал его. Тогда сразу несколько человек скрутили пленника и поставили на протоколе отпечаток его ладони. Сразу после этого его стали водить по людным улицам. Вместе с Баоцэ были и другие арестанты, удручённо понурившие головы, и у каждого на шее висела табличка. Их вели под конвоем солдаты народного ополчения. Прохожие наблюдали шествие, словно увлекательное представление, показывали пальцем и комментировали. Это зрелище было хорошо знакомо Баоцэ. В людской толчее он рассматривал арестантов, которые шли вместе с ним, и из надписей крупными чёрными иероглифами на их табличках узнавал об их провинностях. Среди них имелись преступники на любой вкус: заядлые воры, мигранты, возвращённые беглецы… Но больше всего любопытных взглядов привлекала его собственная табличка: на ней большими иероглифами было выведено «насильник коров».