Пепел богов. Трилогия (СИ)

— О! — Она удивленно хмыкнула. — Не думала, что кто-то еще интересуется изысканиями прошлого. Недавнего прошлого. Или давнего. Значит, тебя прислал Сакува?
— Нет, — замотал головой Лук. — Это я из клана Сакува. А Харава просто жил в Харкисе. Он не из клана.
— Я знаю, — кивнула Хуш. — Он не из клана. Он сам Сакува. Это его имя.
— И что это значит? — хрипло произнес Лук.
— Тебя никогда не удивляло, что у каждого клана два имени? — спросила Хуш. — К примеру, клан Зрячих — и он же клан Сакува? Или клан Паркуи — и он же клан Чистых?
— Я не задумывался об этом, — признался Лук.
— Я сразу тебя узнала, — снова улыбнулась Хуш, и Лук вдруг почувствовал, что она больше не кажется ему ужасной. Ее красота никуда не делась. Ужасной была маска, которая скрывала ее красоту.
— Ты так похож на мать. На свою настоящую мать.
Она смотрела на него с грустью, с каким-то всепроникающим знанием и одновременно безжалостностью. Наверное, так смотрела бы на деревья, раздвинутые ее корнями, мать деревьев.
— Ее звали Атимен, — сказал Лук. — Атимен Харти.
— Нет, — покачала головой Хуш.
Он начинал что-то понимать, но понимание все еще было подобно клочку тумана в жаркий летний полдень.
— Тогда… — Лук почесал затылок и сказал первое, что пришло в голову: — Гензувала?
— Нет. — Она почти смеялась в голос. — Нет, парень. Ты можешь назвать сотни имен и, может быть, даже не ошибешься ни в одном имени, но не назовешь одно, подлинное.
— Какое же оно? — хрипло спросил Лук.
— Сотри морок со своих глаз, — попросила Хуш, и Лук тут же понял, как это сделать. Нет, он не стал тереть веки ладонями или представлять самого себя с зеленым взглядом, он просто моргнул, и его взгляд стал прежним. И он понял это по улыбке Хуш.
— Ее имя — Эшар, — сказала она.
— Клан Крови? — поразился Лук и тут же проговорил затверженные наизусть слова: — «Образ темно-багровый, часто черный…»
— Приятно бросать семена в разрыхленную почву, — заметила Хуш. И тут же стала жесткой и холодной. — Только все это бесполезно.
— Что всё? — не понял Лук.
— Всё, — отрезала Хуш. — Ты думаешь, что ты первый? Таких, как ты, было уже много. И всегда все это кончалось ничем. Одним и тем же. Пагубой.
— Так причина Пагубы только… — наморщил лоб Лук.
— Ты хочешь сказать — в ком-то из двенадцати? — растянула губы в холодной улыбке Хуш. — Отчасти.
— Из двенадцати? — повторил Лук и вспомнил рисунок на книге, вспомнил то, что вычерчивал Хантежиджа, и забормотал описания сиунов. Одного за другим, одного за другим…
— Довольно. — Она больше не улыбалась. — Тычешься, словно слепой. Завтра или послезавтра тебя убьют, и повторится то, что случалось уже много раз. Но не думай, Пагуба наступит все равно. Весь секрет в том, что, даже если случится чудо и ты ее переживешь, ты все равно рано или поздно обратишься в тлен, а двенадцать останутся. Останутся, даже если попытаются умереть. Это клетка, Кир Харти. Клетка. Вся Салпа — клетка!
— Что мне делать? — спросил Лук.
— Делай что хочешь, — развела руками Хуш.
— Что бы ты сделала на моем месте? — спросил Лук.
— Я не могу быть на твоем месте, — отрезала она. — Хотя бы потому, что огромный бык не может оказаться на месте муравья, пусть даже его ведут на бойню.
— Я разговаривал с Харавой… с Сакува, — поправился Лук. — Он не показался мне быком. Я помню свою мать. Помню как Атимен. Она тоже не была быком. Она была обычным человеком.
— Как мало тебе известно, — прошептала Хуш. — Как много тебе не будет известно никогда.
— Моя мать любила меня, — твердо сказал Лук.
— Она всех вас любила, — хмыкнула Хуш. — И рожала одного за другим, словно выводила племенного жеребца. Или ты думаешь, что в этот раз у нее все получилось наилучшим образом? Или отца она подобрала в этот раз с наибольшим тщанием? Она всегда была сумасшедшей. И до Салпы, и теперь. Поверь мне, ничто так не помогало мне в эти сотни и тысячи лет, как осознание того, что Эшар страдает вместе со мной. Да, она любила тебя, парень, но она словно воительница, которая рожает воинов, чтобы немедленно отправить их в схватку!
 
— Зачем? — проговорил Лук.
— Потому что тот, кто утолял жажду водой, никогда не напьется мочой, — процедила она сквозь зубы. — Да, твоя мать кое-чему научилась. Она единственная среди всех приручила своего смотрителя. Она единственная среди всех смогла сохранять молодость, не прибегая к смерти. Не к той смерти, о которой ты знаешь. К той, о которой ты, на свое счастье, не узнаешь никогда! Она единственная среди всех, которая делает все, что хочет. Но и ее желания исполняются внутри замкнутого круга. И разорвать его невозможно. Равновесие! Двенадцать — и ни толикой больше или меньше. Появился ты, крохотный довесок к одному из кругов, пылинка… И вот пока пылинка не превратилась в комок грязи, вал Пагубы прокатится по Текану и восстановит равновесие — двенадцать, что бы там твоя маменька ни изобретала.
— Так она жива? — спросил Лук.
— Живее всех прочих, — отрезала Хуш. — Что? Затосковал по мамочке? Что же она тебя не выгуливает? Не защищает от пакости?
— Она загородила меня грудью, когда меня могли убить, — повысил голос Лук. — И теперь она не оставляет меня. Вот! — Он выдернул из ворота глинку. — Это скрывает меня от ловчих Пустоты!
— Да, — помрачнела Хуш. — Я вижу, что в этот раз она сделала большую ставку, чем прежде. Но и это ничего не меняет. Я не дам тебе мудрости, Кир Харти. А за собственную старость тебе еще ой как придется побороться.
— Что это? — спросил Лук, встряхнув глинку.
— Вот что это, — ответила Хуш и рванула ворот платья. Между ее ключиц застарелым шрамом белело то же самое клеймо — выжженное изображение Храма Пустоты.
— Не понимаю, — пожал плечами Лук.
— Приходи после Пагубы, — предложила Хуш и рассмеялась. — Сделай милость, приходи после Пагубы. Тогда я, может быть, расскажу тебе еще что-нибудь. Я и так сказала тебе слишком многое.
— И все-таки. — Лук прерывисто вздохнул. — Дай хотя бы совет.
— Выживи, — прошептала она. — Выживи для того, чтобы знать. Для того, чтобы понять. Для того, чтобы разобраться со всем, что тебя мучит. Только сам. Никто, кроме тебя, только сам.
— А моя мать? Мой отец? — не понял Лук.
— Твоя мать найдет тебя в тот миг, когда ты ей понадобишься, — ответила Хуш. — А твой отец… о нем лучше говори с собственной матерью. Поспеши, парень. Уже рассвет. Сейчас придет один из тех, кто хочет убить тебя.
— Этого хотят многие, — вздохнул Лук.
— Слышишь? — Она подняла палец.
За стеной дома заскрипели ворота.
— Он тоже приходит, не спрашивая разрешения, — усмехнулась Хуш. — Но не перелезает через ограду, а открывает замок отмычкой. И ждет тебя во дворе. Людям не чужда мудрость. Вот как он мог решить, что ты здесь будешь?
— Но ведь у тебя никого не бывает? — предположил Лук.
— Никого, — кивнула Хуш.
— Тогда это лучшее укрытие, — пожал плечами Лук.
Он открыл дверь дома, но во двор не вышел. Сел на пол в коридоре, выставив перед собой табурет. Заманкур не выдержал через час. Почти неслышно подобрался к самой двери и метнул внутрь змею. Ярко-зеленая болотница, самая ядовитая змея Текана, ударилась о стену и раздраженно зашипела. Она поднялась над землей на локоть, один за другим расправила три желтых капюшона. Лук не дрогнул. Он знал, что змея нападает только на то, что движется. Он не шевельнулся даже тогда, когда тонкий язычок заиграл в локте от его глаз. Он даже не моргал. Но он видел то, чего не мог знать Заманкур. Он видел старика, который двигался вдоль стены с занесенной рукой. Видел сквозь стену, как видел противника, натянув колпак на голову.
— Я не Сакува, — прошептал он чуть слышно, — но я Зрячий.
Он метнул нож в ту самую секунду, когда Заманкур выглянул. Старик только сделал движение, чтобы заглянуть в проход, а нож уже летел ему в лицо. И той же рукой Лук поймал змею за горло. Впрочем, она ведь вся словно состояла из одного горла?