Тюрьма (СИ)

Нет, тут что-то другое. Кажется, в самой картине грозного нависания, а мы о ней упомянули выше, заключается нечто намеренное и несколько даже надуманное, взятое, как говорится, с потолка. Ведь достоверность этой картины обусловлена прежде всего тем, что она убедительно проста и способна вписаться в любую реальность, как только та предъявит нам факт побега из мест не столь отдаленных и отклика на него в виде тщательно организованной погони. Всякий бывалый, видавший виды человек подтвердит, что так оно и бывает в жизни: кто-то бежит, кто-то преследует. Но в данном случае все-таки смущает чрезмерная ущербность бегущего, причем особенно бросающаяся в глаза, стоит нам в очередной раз вспомнить о величавости преследователя. Иными словами, причина смущения кроется в психологической стороне дела. Это только роли распределены так, что не подкопаешься, — сама жизнь определяла и распределяла, — а на самом деле ведь вправе же Архипов кое в чем и упрекнуть подполковника, заговорить о его несовершенстве, указать, что он не много достоинства выказал в неприятном, жутком для него разговоре с Виталием Павловичем. И тут же следует оговорить, что намеки на пережитый страх, на позор испуга, хотя бы и минутного, и осечки, которую иначе, как трусостью, не назовешь, это единственное, чем мог бы Архипов смутить уже и самого подполковника, а ничего больше не подсказала бы ему даже и зловеще накрывающая Смирновск молва.
Так вот, видим и чувствуем, что смущение, ни наше актуальное, ни то возможное, что уже и без архиповского вмешательства залегло в душе подполковника, никуда не ведет, ни к чему путному не приводит и способно завести разве что в пустоту. Не выпестовать в его болотистой почве ни вольное слово, ни свободу совести, ни роскошное творчество. Как есть ничто! Как ни крути, а подполковник останется величав, ретив, толков, суров, в некотором роде едва ли не аналогичен дамоклову мечу; не растеряет он, по крайней мере в настоящем случае, своего естественного высокомерия, не сбавит столичного гонора. Таким его сделала — опять же, если вспомнить картину нависания, именно на фоне ребячества Архипова и некоторых его уже вовсе не смешных дел — строгая, правильная, подчиненная уставной дисциплине, добродетельная, усердно ведомая офицерской честью жизнь. Его путь — в ряды настоящих мужчин, у Архипова — в жалкую толпу изгоев.
Заслуживает внимания наша уверенность, что Архипов, знай он о слабости, выказанной подполковником под натиском Дугина-старшего, отнюдь не постарался бы как-либо ею воспользоваться. Не потому только, что до зависшего над ним подполковника ему уже никак не дотянуться, а скорее по той простой и кому-то могущей показаться странной причине, что он еще не настолько опустился и измельчал, чтобы последовать примеру Виталия Павловича, поспешившего, в расчете на быстрейшее достижение своей цели, обозначить все известные ему промахи и даже будто бы вины подполковника. Архипов, этот самый Архипов, пытавшийся украсть замороженную курицу, убивший инвалида, приставлявший нож к горлу священника, в целом выглядит, согласитесь, человеком смирным, даже, если уж на то пошло, блаженным. Мы о нем много еще интересного узнаем сами и расскажем другим. А пока он, совершив удачный побег, ну, во всяком случае, уйдя от погони, направился к своему давнему знакомому Маслову. С этим Масловым он никогда не водил особо близкой дружбы, встречались они редко, и чуть ниже станет ясно, что и невозможно было бы иначе, но прежде стоит заметить, Архипов знал, что Маслову можно доверять. Маслов не побежит доносить, не побежит просто из чистого равнодушия ко всякому шансу, ко всякому поводу как-либо повлиять на судьбы мира. Его равнодушие безгранично. Ему на все плевать. Маслову безразлично, за что упекли Архипова за решетку и водворят ли его снова на нары. Нет ничего на свете, что волновало бы Маслова, и оттого, что это обстоятельство как-то слишком мало изобличает факт существования и даже вряд ли указывает на него как на факт, остается предположить некое исключение в виде масловской озабоченности святой необходимостью постоянно и насыщенно удовлетворять запросы собственного организма. Но и это предположение отнюдь не в точку, мимо. Обособляясь безразличием от мира, Маслов если и погружался в себя и некоторые свои нужды, то без сколько-нибудь отчетливой мысли, без чувства и с тем же непобедимым равнодушием. Вот почему возникает вопрос, можно ли то, чем занимался Маслов, назвать существованием, и, наверное, уже ясно, что положительный ответ, а он может быть всяким, то есть как чересчур, так и недостаточно положительным, порождает лишь новые вопросы. Каков характер этого существования при том, что оно выглядит — если хоть как-то выглядит! — не только загадочным, но и фактически непознаваемым? Нет, я не буду усердствовать, гадая, насколько химерическое начало преобладает в этом субъекте над естественно-человеческим, ведь он мне не меньше безразличен, чем я ему. Я только интересуюсь, не надуман ли он, не сочинен ли некоторым образом (или неизвестным способом) для того, чтобы заметающий следы Архипов свободно и полноценно затерялся в нем, как в пустыне или в дремучем лесу.
 
Маслов с непоколебимым спокойствием выслушал краткий рассказ Архипова об успешном побеге; слушал не перебивая, и было ясно, что его любознательность истощилась, как только он убедился в полнейшей готовности гостя никак и ничем не побуждать его к каким-либо действиям. А то ведь появился среди ночи, в лагерной робе, далеко ли до греха, а ну как выйдет, что это даже роковое явление для существа, чуждого бурь, волнений, вообще всего, что способно как-то его обозначить или вовсе подтолкнуть к тем или иным проявлениям. А что сбежал, так это с любым может произойти в мире, где все подвластно разного рода движению и подвержено страстям; сбежал так сбежал, и не такое случается на свете белом. Только не с ним, Масловым, с ним, естественно, не случается. Архипов понежился в горячей ванне, облачился в одежды, подаренные ему не ведающим корысти приятелем, поел и лег спать. Если Маслов нарочит и даже придуман, то не иначе как для того, чтобы никто не догадался, что Архипов спрятался у него. Беглец чувствовал: он в полной безопасности. Что делать дальше, Архипов не знал, но ему представлялось, что после встречи с женой все устроится наилучшим образом. Они вместе найдут выход.
Ранним утром он разбудил Маслова и попросил сходить, соблюдая все меры предосторожности, к его жене и привести ее сюда. Маслов тут же отправился исполнять поручение. Если он и был недоволен тем, что его разбудили в столь ранний, непривычный для него час, то ничем своего недовольства не выдал.
Едва приятель удалился, Архипова охватила тревога. Вдруг за его домом установлено наблюдение, а Инга, ничего не заметив, поспешит сюда и тем самым наведет на его, Архипова, след? Или в доме засада, Маслова схватят, он тут же во всем сознается, расскажет все как есть, мало заботясь, что после этого станется с нашедшим у него убежище беглецом. Наверное, следовало выждать, затаиться пока. Не будут же вечно следить за его домом или устраивать в нем засаду; в конце концов его причислят к находящимся в бегах и, в сущности, забудут. Таких беглецов в объятия вертухаев возвращает лишь случай. Но это если выждать. Вот если бы он выждал! А он не устоял перед искушением. В чем состоит это искушение, Архипов не знал, не разобрался, его просто одолевало нетерпение, он не мог ждать долго, да и рассчитывать на бесконечное гостеприимство Маслова было бы глупо. Необходимо что-то решать, что-то предпринимать. А принять разумное решение без участия и помощи жены он не в состоянии.
Архипов ничего не знал о том, что над его бедовой головой сгущается в образ карающего меча подполковник Крыпаев и что эту самую голову пообещал подполковнику вручить вероломный забавник Дугин-старший. Другой образ — мира как угрожающе шевелящегося в пасти огромной змеи жала — маячил перед ним, и лишь когда становилось особенно горячо, то есть по-настоящему жутко, перед его мысленным взором проносились какие-то отвратительные тени, в которых можно было, при желании, усмотреть сходство с подполковником и акулой бизнеса. Зато жена неуклонно претворялась в образ тихой и надежной гавани, домашнего уюта, заботливо приманивающего в ночи маяка.