Тюрьма (СИ)

Собственно говоря, в данном случае налицо факт убийства, а все остальное выглядит вздорным обрамлением, но не сказать чтоб ничего не значащим, поскольку вздор, как это ни удивительно, с самого начала получил некоторое значение, даже сыграл существенную роль, если быть точным. Только и было разговоров, что убийство это не случайное, а умышленное и — страшно вымолвить! — совершенное с невероятной жестокостью. Достаточно взглянуть на обезображенное лицо инвалида, чтобы представить, какую пляску смерти приняло оно на свою хрупкую поверхность, чтобы уяснить, какие муки вытерпел бедняга в последние минуты своей жизни. Это страдалец, страстотерпец, мученик. Многие тут поднялись до глубоко трагических понятий о бытии и взглянули на дело с религиозной точки зрения. Администрация, само собой, отнеслась к событию с долей скорби, но больше все же раздосадовано, ведь теперь утверждалась надобность как-то объяснить, почему на вверенной ей территории приключилось этакое безобразие и почему они, воспитатели и исправители заблудших душ, не предотвратили чудовищное преступление. Не надо драматизировать, увещевали представители администрации волнующуюся массу опекаемых. Но эти последние, слишком крепко почуяв в воздухе запах дурневской крови, надышавшись им, вдруг сплотились, несмотря на все раздиравшие их среду противоречия, в прочную, серую, страшную общину.
Не скажем, будто не было довольных концом Дурнева. Как не быть! Однако на авансцену выдвинулось именно недовольство. Принявшее почти открытую форму, оно объяснялось вовсе не сожалением о безвременной кончине инвалида и никоим образом не заключало в себе ясно выраженного требования найти убийцу, или убийц, если прикончили Дурнева скопом. Чувствительности этот мир не признавал и даже насмехался бы над ней, когда б разобрался, что она представляет собой нечто большее, чем всхлипы и завывания душераздирающих тюремных романсов, а в юридические тонкости, когда они не затрагивали личных интересов, вникать здесь считалось излишним. Причина нарастающего ропота была в другом, и беда, постигшая Дурнева, послужила лишь косвенным поводом к тому, чтобы эта причина — а мы, разумеется, и в мыслях не держим замалчивать ее — привела к неожиданным последствиям, перевернувшим вверх дном всю лагерную жизнь.
Положим, никого по-настоящему не тронула гибель Дурнева, никто не всплакнул о нем. Но старичок инвалид Бобырь, он-то точно ударился в некое душевное неблагополучие, это как пить дать, и именно из-за того, что Дурнева не стало. Рядом с Дурневым, на взгляд Бобыря молодым и необычайно красивым, он сознавал себя удальцом, лихим парнем, бойким прожигателем жизни, повесой, а кем ему сознавать себя теперь? Кому он нужен? Дурнев сыграл в его жизни выдающуюся роль. Подыгрывая ему, Бобырь чувствовал, что и он еще на что-то годится. А кто теперь взбодрит его, распотешит, вдохновит на увлекательные приключения и веселые проделки. Он теперь, в сущности, одинокий и беспомощный старик. Не по душе это было Бобырю, и, не зная, как полнее выразить охватившее его отчаяние, он время от времени произносил речи, в которых недвусмысленно высказывал пожелание найти и покарать убийцу его друга. Но как это сделать? На кого ни укажи в лагере, в кого ни ткни пальцем, любой может оказаться душегубцем. Да еще каким! Ведь тут все поголовно отъявленные негодяи. Подобных подлецов нигде больше не сыскать. Старик восходил к обличительному пафосу, и при этом ему воображалось, примерно сказать, следующее: когда он поднимется до пророчеств, вносящих ясность в мировые контрасты и противоречия, в катаклизмы вселенской борьбы между добром и злом, с достигнутой высоты ему не составит большого труда разглядеть злодея, лишившего его счастья дружбы и человеческого общения. Они с Дурневым ведь знали, что кругом сплошь все дураки и сволочи, кругом так и вьются плуты, мерзавцы, очковтиратели, лукавые интеллигенты. А государством управляют воры и лжецы, что неправильно, ужас как нехорошо для простых, жаждущих тихого и мирного препровождения времени людей. Как правильно, как нужно, это они знали тоже, и, будь их воля, они все обустроили бы наилучшим образом, да вот, с исчезновением Дурнева, этого человечнейшего из человечных, мир превратился в пустыню, ничего теперь не поделаешь. Ничего? Вы так думаете? Шалите, ироды! Старик соберет под свое крыло благоверных и правоверных, приятно тем удивляющих, что до сих пор целы, разум соблюли и достоинство, соберет и как крикнет, как провозгласит истину с зычностью небывалой. Выведет из плена у демонов пустыни, доходчиво разъясняя, что демонам в лапы попались просто-напросто на свою беду, но теперь свободны и не бывать больше недоразумениям. Вперед, вперед к земле обетованной! А истощится в пути какой правдоискатель, отдаст он, благородный вождь, новый Стенька, новый Карла Марла, лишенцу плоть свою на съедение, подкрепит своевременно. Жрите, гады! Пожирайте тело мое, набирайтесь сил, они вам понадобятся!
 
Грудь и коленки с ногами ходуном у Бобыря ходили, голосок дребезжал, на выцветших ресницах блестели слезы. По существу яснее ясного, что найдутся вожди почище загоревавшего немощного старичка, если заварится буча, разразится гроза и взыграет буря. Бобырь зря горячился; он уже и жил-то, можно сказать, попусту. С другой стороны, нельзя не признать, в деле Дурнева у него имелся свой небезынтересный метод расследования: стремление найти истинного убийцу подменялось в его бесхитростном уме стремлением взвалить вину за убийство на самого неприятного и ненавистного ему, Бобырю, человека. А таковым был Бурцев, по крайней мере с тех пор, как в бараке завелись вши. Ну, не бил ли старик прямо в точку, буквально в цель?!
Оскудев в кручине по Дурневу, Бобырь не наскакивал на Бурцева с прежней бодростью, даже как будто сторонился. Но когда ряды охотников испытать на вшивом свою силушку пополнялись талантливой молодежью, старик, оживая и ликуя, присоединялся к ней. Он размахивал рукой-саблей и наивно верил, что тем скорее проткнет Бурцева насквозь, чем точнее поразит какую-нибудь впадину на его теле. Поэтому он метил, главным образом, в ухо или в рот. Соратники в шутку упрекали его за пристрастие к Бурцеву; добродушно посмеиваясь, они говорили ему так: ты старый пердун с ограниченной ответственностью. Случалось, загрустит иной удалец, покажется ему жизнь однообразной и скучной, он и даст старику острастку вне очереди и сверх нормы, как подвернувшемуся под горячую руку. В общем же смысле речь шла о том, чтобы старик занимался и прочими вшивыми, ибо мир следует воспринимать как целое, а если разбивать на частности, получится чепуха. Но Бобырь сознавал себя как раз очень даже ответственным человеком. Он напоминал коллегам о внезапно прорезавшемся у него даровании криминалиста, позволившем ему с замечательной быстротой и убедительностью изобличить в Бурцеве убийцу Дурнева. Что дело обстоит именно так и не иначе, Бобырь выкрикивал пронзительно, истерически, и Бурцева эти выкрики пугали больше, чем все тычки и пинки вместе взятые. Правда, соратникам Бобыря было безразлично, убил Бурцев Дурнева или нет, и заверения старика всего лишь служили предлогом для новых издевательств над вшивыми.
— Проклятый старик догадался, — пожаловался однажды Бурцев Арихипову. — Он все понял…
— Ничего он не понял! Что он мог понять своими куриными мозгами!
— Но он постоянно кричит об этом… Всем доказывает…
Бурцев съежился. Натура Архипова после драматического происшествия в яме стала тоньше, чувствительней, и со всей очевидностью он теперь вырисовывался понимающим больше, чем даже в идеале мог бы достичь Бурцев своим пониманием. От этого мощного превосходства Бурцев и не думал открещиваться, принимал его покорно, как должное. Часто он нынче наблюдал друга в нервном состоянии, и это побуждало и его самого тоже поискать у себя некую толику тонкости, мягкой и как бы вкрадчивой деликатности в подходе к окружающей действительности. Причину возбуждения Архипова он видел в уже действующей внутренней убежденности в силе и значительности стариковых разоблачений, а что друг не признает этого вслух, так это сказывалась, на взгляд Бурцева, некоторая вздорность и пустая строптивость его характера. Он как будто не слышит выкриков Бобыря. Сейчас предпочел не услышать и подлинно горькой нотки в бурцевских жалобах, перебил нетерпеливо: