Пожарная застава квартала Одэнмате (СИ)

— Камисори, подбери монету. И забери мой меч, — злобно выплюнул Коноикэ в лицо своему телохранителю, что вошел вместе со всеми с улицы и быстрым шагом вышел из театра. — Сарувака об этом еще пожалеет…
— Нарвешься, старичина, — тихо процедил Камисори, забирая у меня меч своего хозяина.
А я только и думал о том, как купец непочтительно обращается с собственным мечом, как с вещью. Неудивительно, что ему приходится покупать людей, ведь он не способен убивать их сам…
Еще какое-то время все не могли успокоиться. Когда пришли люди квартального и унесли тело, завернув его в циновку, вернулся Хаясу.
— Что за хамство! — кипятился господин Сарувака, покинувший сцену, чтобы узнать, куда делась половина публики. — Что за невоспитанность прерывать представление такой грубой прозой! И где опять этот сорванец Канкуро! Его выход! Найдите мне Канкуро!
Я молча следил за зрителями, возвращавшимися от одного зрелища к другому. Сидел у входа в хранилище на циновке, для этого постеленной, и молча думал. Что бы ни свело этих двоих в поединке, это было их дело и, несомненно, это касалось их чести и только их самих.
Их поединок не должен был стать зрелищем для толпы. Но стал.
И, похоже, в этом городе зрелищем могло стать что угодно, даже смерть, смерть кого угодно, в том числе и моя.
Это оказалось знание, которое я был не рад приобрести.
А потом из скрытого коридора за широкой спиной Хаясу украдкой поднялась занавеска и оттуда выскочила донельзя смущенная та купеческая девица, которую искали, да так и не нашли, Окин, и, мелко, но изящно переставляя ножки в своем узком лимонном фурисодэ, помчалась мимо нас всех к выходу, не поднимая глаз, коротко кланяясь всем встречным.
Я удивленно проводил ее взглядом. А она откуда тут и как здесь взялась?
— Канкуро, — гулко произнес Хаясу. — Тебя ищет хозяин.
Я оглянулся и заметил за занавесом юношу, совсем молодого.
Он изящный, тугой и гибкий, как только что законченный веер, и так же еще ничем не запятнанный, настолько довольный собой провожал убежавшую девицу взглядом, что стало понятно — они там, за занавеской, не стихи на вэньяне слагали…
— Ничего, отец упорный, скоро найдет, — легкомысленно ответствовал юноша, подтягивая широкой узорчатый пояс на шелковом серебряном кимоно, как-то очень раскидисто, разнузданно расписанном алыми лапками паучьих лилий.
— Ты пронырливый, — произнес неподвижный Хаясу, видимо, признавая очевидное. — Но настанет день, и твоей пронырливости уже не хватит.
— Так помолимся, чтобы он не настал никогда! — ответствовал юнец, возвращаясь в коридор, открытый только для актеров труппы, и скрываясь за бамбуковой занавесью.
Угрюмое, недовольное молчание Хаясу провожало его.
  
Глава 21
 
Хранитель мечей. Зрители и поджигатели
 
Так я впервые и увидел Накамура Канкуро Первого.
Точнее, впервые увидел вблизи и без грима, потому что он был солнцем и луной этой сцены и игра его блистательным сиянием осеняла этот театр. Он был приемный сын самого господина Сарувака, радость и горе своего отца, герой-любовник на сцене и за сценой, юный Канкуро.
И он отчаянно обожал ходить по грани. И часто, как и в тот раз, за ним оставались следы крови.
Он обожал поддевать людей на когти ярко выраженных чувств. Дамы млели от одного его вида, а их мужья мрачнели на глазах. Он сиял как солнце. Нагасиро готов был убить за обноски с его плеча и воскурять благовония перед его гримерной.
У меня он вызывал только искреннее возмущение, но никто меня не спрашивал.
А Коноикэ не забыл о нас. Он явился на следующий день, да не один, и даже не с двумя. Их было десятка два.
— Ну, кто это был? — гулко задал он единственный вопрос.
— Один из этих, хозяин, — угрюмо ответил один из его подручных. А это же как раз тот, что намедни зарубил человека на задах театра, Камисори-Бритва, кажется. Понятно. Дело в пропавшем на время хозяйском имуществе — та девица, уже не раз купленная и перепроданная. Пропадет и Канкуро, если этот до него доберется. Такие люди не ценят совместного пользования.
 
Господин Коноикэ окинул не спеша невыразительным взглядом прихожую театра, Хаясу с его парнями, даже меня заметил у входа в хранилище и коротко бросил:
— Сарувака ко мне.
И удалился в один из чайных домов поблизости. А свору свою во главе со своим покупным убийцей оставил на входе. Чтобы не забыли, значит, кто сюда явился.
И вот стоят они и парни Хаясу друг против друга, взорами рост друг друга меряют, ощупывают пальцами рук бронзовые узоры на поверхности цубы своих мечей, и ясно, что дело не кончится ладом. Я сам не заметил, а рука уже лежала на ножнах у рукояти меча.
А там из зала, почуяв неладное, и Нагасиро с его единомышленниками, утонченными ценителями всего прекрасного и острого, быстро собрались.
Господин Сарувака, внезапно выскочив из коридора, едва не вызвал необратимую поножовщину.
— Тихо все, — гулко пророкотал Хаясу. — Хозяин с гостем говорить будет.
Пришлая свора расступилась, но уходить явно не намеревалась.
Господин Сарувака сглотнул, но вступил в этот враждебный коридор. Хаясу бестрепетно пошел следом.
— Я иду с вами, — поднялся я со своего места.
Хаясу едва заметно кивнул. И мы пошли. А я с ними. Зачем мне это? Ну, не воткнут в спину Хаясу меч украдкой, это я пригляжу. А от остальных Хаясу, кто знает, наверное, отобьется…
А Нагасиро пошел следом за нами уже без спроса. Никто его не остановил.
Мы вошли в чайный домик.
— Садись, Сарувака, — взгромоздившийся боком за хрупкий чайный столик Коноикэ кивнул на место напротив себя. Сарувака сел. Мы остались стоять.
— Я думаю, ты забыл, кому обязан этим местом? — процедил Коноикэ. — Почему тут стоит твой театр, и стоит без горестей до сих пор? Чьи тут деньги и чья земля?
— Господин Коноикэ…
— Твой выкормыш, несмотря на все, что я для тебя сделал, плюет мне в чашку с рисом!
— Господин Коноикэ, тут не было злого замысла, он просто не знал…
— Мне что, — угрюмо спросил Коноикэ, — на каждой моей девке надо огромную печать поставить: «Собственность торгового дома Коноикэ», как на грузовой барже, чтобы ему заметно стало? Чего он не знал? Как и что устроено в этом мире? Я вон даже сторожа за нею послал! И что? Ты меня слышишь, Сарувака?
Сарувака, вытаращив глаза, пялился на подававшую им чай девицу. Оторвав от нее ошалелый взгляд, он пробормотал:
— Да. Конечно, господин Коноикэ…
— Так… — Коноикэ перевел мрачный взгляд на девицу. — Поди-ка ты прочь, красавица, ты нас отвлекаешь от дел. Вот тебе на заколки.
И кинул в ее бамбуковый подносик с бортиком, в котором она принесла чашки с чаем, увесистый квадратный серебряный бу. Мне чтобы такой заработать целый день потратить надо…
— Ой, вы такой хороший, господин Коноикэ, — сладко выдохнула девица, прижимая подносик к груди, изящно поднявшись с колен и убегая.
— Деваться некуда от чайной пыли, — недовольно пробурчал Коноикэ. — Навел бы ты тут порядок, Сарувака, или это Ставка сделает.
— Так ведь половина дохода от чайных домов идет, — пробормотал господин Сарувака.
— Вот и займись, пока он у вас еще есть. Я тут своего человечка оставлю, ну ты его уже знаешь, вот он стоит.
Мы все разом посмотрели на молчаливо ухмылявшегося мечника с гербами северных князей на рукавах.
— Пускай его на все спектакли. И если поганец твой хоть в какой роли появится — ты от меня уж так просто не отделаешься. Он за этим присмотрит. И он же его, если уж так пойдет, и зарубит.
— Он же мой первый актер…
— А я первый купец в городе. Не гневи меня. В гневе я тяжел и меры не знаю. Твой театр — ты и решай, кто в нем играть будет. Все, устал я. Эй вы все — пошли!
И, тяжело шагая по застеленным татами половицам, Коноикэ покинул чайный домик, и присные его потянулись следом за хозяином.
А мы остались внутри. Сарувака молчал. Мы тоже. Чего уж тут скажешь.