Спасение (ЛП)

Она краснеет, и я вижу, как она тяжело сглатывает: — Розовый.
Контраст между нами не может быть более разительным. Ее ответ показывает, что она — сказочная принцесса, а я — монстр, который только и ждет, чтобы полакомиться ею.
Я киваю в ответ, и мы ненадолго замолкаем.
— Боюсь, я не очень хорошо готовлю, поэтому я заказал еду на вынос из закусочной.
Я киваю в сторону маленького обеденного стола.
— Прекрасно. Это из твоей закусочной? — спрашивает она.
Я киваю.
— Привилегии владельца.
— Верно, я хотела спросить, как ты владеешь столькими предприятиями в Фордхерсте?
Сложный вопрос для ответа. Потому что я плохой человек, который делал плохие вещи, а потом украл хренову тучу денег у мафиози, на которого работал, и свалил. Я не могу рассказать ей ничего из этого. Никто не знает о моем прошлом, и так оно и останется.
— Наследство, — отвечаю я коротко. Легкость, с которой эта ложь вырывается наружу, настораживает.
Ей не нужно знать правду. Правда — это зверь, бешеная собака, которая кусает и не отпускает. Это мелодия тьмы и сожаления. Симфония грехов, слишком невыразимых, чтобы их озвучивать. Мое прошлое — это цепь на моей шее, вечно напоминающая мне о том, кем я когда-то был.
— О, — говорит она, выглядя разочарованной моим односложным ответом. — Я никогда не спрашивала, сколько тебе лет.
Я ухмыляюсь, потому что наша разница в возрасте — это дополнительный греховный слой. Мне тридцать девять лет. А Мэдисон — двадцать три, если верить ее фальшивому удостоверению. Правда это или нет — другой вопрос.
— Тридцать девять, — говорю я.
Ее глаза слегка расширяются.
— О, я думала, ты моложе.
— Сколько тебе лет? — спрашиваю я.
— Двадцать три.
— Шестнадцать лет разницы в возрасте. Это слишком грешно для тебя? — дразняще спрашиваю я.
Она качает головой.
— Нет, я думаю, это делает все более горячим.
Я хихикаю над ее наглостью.
— Хочешь выпить, маленькая лань?
Она кивает.
— Да, воды, пожалуйста.
— Вина не хочешь?
Я киваю на открытую бутылку на кофейном столике.
Она поджимает губы.
— Я выпью один бокал.
Возможно, ей понадобится еще несколько, чтобы пережить ночь со мной.
Наливая вино, я наблюдаю за тем, как пунцовая жидкость переливается в ее бокал, резко контрастируя с бледной нежностью ее рук.
— За незабываемый вечер, — произношу я тост, и ее глаза встречаются с моими. В них я вижу танец невинности, влекомой к пламени неизвестности. Я хотел бы оградить ее от тьмы нашего мира, но сегодня речь идет не о защите. Речь идет о том, чтобы заявить о своих правах.
Она кивает, делая глоток вина.
— Мои родители редко разрешали мне пить.
Я вскидываю бровь.
— Почему ты не попросила родителей о помощи?
Она пожевала губу.
— Потому что именно они заставили меня выйти замуж за своего мужа.
Слова вылетают из ее уст, как яд, отравляя воздух между нами. В моих жилах разгорается острый, холодный гнев, более горячий и мощный, чем любое виски. Моя рука крепко сжимает горлышко бутылки.
— Что они сделали? — рычу я, и мой голос звучит в тихой комнате как раскат грома. — Эти чертовы ублюдки, — шиплю я под дых. Родители должны были защищать ее, а не отдавать человеку, который может причинить ей вред.
Ярость настолько ощутима, что я почти чувствую ее вкус.
Она вздрагивает от моих слов, ее глаза лани расширены и полны страха. Она увидела во мне монстра, и мне остается только гадать, сколько времени пройдет, прежде чем она с криком убежит в ночь.
— Они нехорошие люди, — шепчет она.
Я откидываюсь на спинку плюшевого дивана, кожа скрипит под моим весом.
— Но ты хороший человек. Попавший в дерьмовую ситуацию.
Она кивает, ее глаза блестят в тусклом свете. Ее уязвимость взывает ко мне и уговаривает затаившегося внутри зверя, но я сопротивляюсь. Я сопротивляюсь, потому что дело не во мне. Дело в ней.
— Никто этого не заслуживает, — говорю я. — Ты заслуживаешь лучшего.
Она смотрит на меня, и по ее щеке скатывается одна-единственная слезинка.
— Почему… — Ее голос срывается, взгляд падает на руки. — Почему ты так добр?
 
Я пожимаю плечами.
— Может быть, есть часть меня, которая не так уж и испорчена. Часть, которая распознает нечто прекрасное, когда видит его. И я хочу защищать и лелеять это. И может быть, просто может быть, эта часть меня сильнее, чем мне хотелось бы признать. — Я добавляю это не потому, что ей нужно увидеть истинного мужчину под тканью сегодня вечером. Нам нужно увидеть истинные цвета друг друга и выяснить, сможем ли мы принять друг друга такими, какие мы есть.
— Хватит об этом, давайте поедим, — говорю я, снимая напряжение.
Я поднимаюсь с дивана и направляюсь на кухню. Звон столовых приборов и тарелок отвлекает от нашего разговора. Я ставлю две тарелки на маленький обеденный стол, достаю из духовки стейк и картофель фри из закусочной и раскладываю еду по тарелкам.
— Проходи и садись, — требую я.
Она неохотно поднимается с дивана и садится, ставя вино на стол.
— Выглядит очень аппетитно, даже если ты не готовил.
Я сажусь напротив.
— Я не знал, какую еду ты любишь.
— Стейк — это прекрасно.
Я улыбаюсь ей, когда в разговоре наступает затишье. Но в этом нет ничего неловкого: мы оба слишком сосредоточены на еде.
Пока мы едим, тишина отягощена невысказанными словами. Воздух заряжен тем электрическим напряжением, которое преследует нас.
— Итак, Мэдисон, — начинаю я, мой голос прорезает тишину, — о чем ты мечтаешь?
Она поднимает глаза, удивленная вопросом.
— Мечтаю?
— Да, чего ты хочешь от жизни? К чему ты больше всего стремишься? — спрашиваю я.
Она жует, не торопясь, прежде чем ответить.
— Наверное, я не задумывалась об этом, потому что бегала, но я хочу быть счастливой. — Ее голос мягкий. — А ты?
Я делаю паузу, потому что никто никогда не спрашивал меня об этом. Мечты. Большая часть моей жизни была сплошным кошмаром, поэтому я никогда не позволял себе мечтать. Вместо этого, став священником, я оказался ближе всего к какому-то покою, и все же я все испортил с этой девушкой.
— Мир, — отвечаю я.
Она нахмуривает брови.
— Что ты имеешь в виду?
Я смотрю в ее прекрасные глаза и вздыхаю.
— До того как я стал священником, я не был хорошим человеком. Мир — это все, на что я мог надеяться, и я думал, что нашел его, пока… — Я не хочу винить ее в том, что происходит между нами. Я виноват не меньше.
— Пока? — подталкивает она.
— До тебя.
Я не могу лгать. Это из-за нее мой мир перевернулся вокруг своей оси. Из-за нее я снова перешел на темную сторону и стал гребаным сталкером, врывающимся в ее дом. И все же это не ее вина. Эти извращенные наклонности — часть меня. Часть, которую я пытался зарыть поглубже.
— Я? — Глаза Мэдисон расширились. — Что я…?
Она делает паузу, и воздух вокруг нас внезапно становится тяжелым.
— Ты не такая, как другие девушки. Ты — шторм, Мэдисон. А я — корабль, затерянный в море.
Она насмехается, закатывая глаза.
— Это довольно драматичная метафора, тебе не кажется?
— Может быть, — признаю я. — Но это правда. Ты ворвалась в мою жизнь как вихрь, перевернув все с ног на голову. И теперь я не могу… Я не хочу возвращаться к тому, что было раньше.
Она понимает. Я вижу, как в ее глазах вспыхивает огонь от моего заявления. Я дважды нарушил свои клятвы в этой чертовой церкви, вылизывая и лаская пальцами ее сладкую маленькую киску. И теперь, когда я попробовал, меня уже не остановить.
— Но ты не можешь…
— Я предупреждаю тебя только один раз. Я не люблю, когда люди говорят мне, что я не могу что-то сделать. — Прорычал я, прерывая ее.
Ее глаза слегка расширяются, когда она проглатывает последний кусок стейка. Я смотрю, как она доедает картошку фри, запивая ее большим глотком вина.
Наэлектризованная тишина заполняет воздух.