Простые слова (СИ)

Вариант с наследством тоже не имел под собой весомых оснований. Денег у Свиридова и так куры не клюют. Брать проблемного подростка на воспитание ради пары акций и клочка земли у чёрта на куличках — глупо.
Теперь понимаю, моим новым папочкой двигало непреодолимое чувство вины. Поэтому он никогда на мне не срывался, даже когда я переходил все границы. Поэтому ценой неимоверных усилий вытащил из-за решётки, а я, дурак, подумал, что обрёл семью. Осталось разобраться, за что именно мой новый родитель так себя винит?
Этот вопрос вынуждает остановиться. Ворвись я на кухню прямо сейчас — никогда не узна́ю правды!
— Ты коришь себя за то, что не забрал Саву сразу? Думаешь, Ветров не простит тебе, что провёл столько лет в детском доме?
Нана, как чувствует, озвучивает мои догадки. Я даже улыбаюсь. Глупости! Свиридов мне ничего не должен, напротив, своим решением оформить опеку, он, сам того не ведая, сделал меня счастливым!
— Нет.
Слишком грубо обрывает мои надежды старик. Голос, безжизненный, пускающий по телу колкую дрожь, сменяется нездоровым смехом. Он не оставляет сомнений: за этим «нет» спрятана чертовски тяжёлая правда.
Я оказался к ней не готов.
— За то, что своими руками сделал из Ветрова сироту. Это я виноват в смерти его родителей. Я!
Взрывной волной признание Свиридова сносит с ног. Жадно хватая ртом едкий воздух, прислоняюсь спиной к стене. Ничего не чувствую. Ничему не хочу верить! Это неправда! Я всё не так понял! Я, мать его, просто ослышался!
Понимаю, что должен всё расставить все точки на i, ворваться на кухню и потребовать у Свиридова объяснений. Но тело не слушается! Оно онемело. И только слёзы потоками лавы обжигают щёки. Пошла к лешему такая правда!
— В ту ночь в салоне твоего автомобиля пахло гарью.
Сквозь вакуум неверия прорывается голос Наны. Она всё знала. Мне соврала, что не помнит. А сама в очередной раз выбрала отца…
До хруста сжимаю челюсть, пытаюсь остановить поток боли, но та множится с каждым мгновением. Не знаю, где черпаю силы, но делаю шаг, потом второй и останавливаюсь в нескольких метрах от девчонки.
— Ты убил их? — спрашивает она тихо, будто боится накликать беду.
Всё, что хочу, — взглянуть ей в глаза, но, как назло, Марьяна стоит ко мне спиной. Зато Свиридов, не моргая, смотрит в душу, своим кивком разрывая её в клочья. Наверно ждёт, когда сорвусь, когда выбью из него дух и навеки отправлю в преисподнюю. Там ему самое место! Но я лишь безмолвно пячусь. Как от чумы. Как от прокажённого больного. Радуюсь, что Нана меня не видит: отчаяния в её взгляде меня добьёт.
Понимаю, что не прощу Свиридова. Никогда. Ни за что! Отомщу. Раздавлю. Уничтожу. Но не сегодня. Не при Марьяне. Не тогда, когда ей снова придётся выбирать. Не меня.
Я не помню, как спускаюсь во двор. Не отдаю себе отчёта в том, куда иду. Перед глазами лицо Свиридова и его невыносимое признание. Я не знаю, как с этим жить.
На всю улицу ору «Нана!».
Горло саднит от слёз и режет от бессилия.
«Нана!»
На меня косятся, показывают пальцем, самые сердобольные лезут с вопросами, но я продолжаю рвать глотку.
«Нана!»
Мне как никогда нужен её свет. Но это больше так не работает! Отныне моя темнота беспробудная и вечная. В ней нет места любви и больше никогда не будет…
Багровая луна своим зловещим сиянием играет тенями на гнилых покрышках, мутными отблесками пробегая по моим сжатым в кулаки ладоням и обессиленно застревая среди хлама, беспорядочно раскиданного в углу. Воздух пропитан заплесневелой сыростью и настолько спёртый, что каждый вдох — это ничтожная попытка скинуть колючую проволоку с лёгких. Впрочем, воздух здесь ни при чём. Уже третьи сутки я не могу нормально дышать, здраво рассуждать и, вообще, мало напоминаю человека.
Почти не чувствую тела. Оно превратилось в камень. Стало тяжёлым и неподъёмным. Но самое страшное, я не слышу биения собственного сердца. Его больше нет. Разбито, списано в утиль, восстановлению не подлежит.
Насквозь продрогший, голодный, грязный, я всё ещё преисполнен болью и желанием отомстить. Моё счастливое детство в окружении любящих родителей с лёгкой руки Свиридова обратилось в пыль. Разве такое забывают? Сидеть здесь, в полуразрушенном сарае, в одиночестве, пожалуй, лучший исход для подонка. Иначе за себя не ручаюсь. Иначе буду бить по самому больному.
 
Снова вою. Тихо. Утробно. Чтоб не нашли. Озябшими пальцами закрываю лицо. Да только это ничуть не спасает. И если, глядя в ночную пустоту, я скорблю о своей семье, то, прикрывая глаза, вижу Нану. Мою нежную девочку. Смелую. Сильную. Стойкую. Я знаю, как ей больно. Чувствую, как страшно сейчас одной. Уверен, она проклинает меня за трусость и по праву называет предателем. Пусть так. Я не могу вернуться, не причинив ещё больших страданий её и без того надломленному сердцу.
Кто-то скажет: я слабый. Вероятно, недостоин любви. Но честно, мне всё равно. Я потерялся во времени и пространстве. Меня нет. Меня, в принципе, не должно́ было быть.
— Ветер, сукин сын! Вот ты где! — осипший голос Федьки рябью растекается по темноте и тут же сменяется отрывистым свистом. — Рыжий, я нашёл его.
На плечи падает чья-то куртка, пропитанная чужим теплом и запахом дешёвого дезодоранта. Перед глазами мелькает ослепляющий свет фонаря. Пацаны что-то спрашивают, требуют ответа, пытаются меня растрясти. Ссорятся между собой, не понимая, почему я в таком состоянии. А потом садятся рядом, по обе стороны от меня. Пытаются отогреть и молчат. Знают, что я всё расскажу, когда придёт время, и обязательно помогут без лишних слов.