ЛВ 2 (СИ)

И держа ребенка, решительно в дом направилась, в полнейшей тишине люда окрестного.
А как порог переступила, так и окончательно злость меня взяла, да такая, что ни словом сказать, ни матерным описать. Из избы вышла тут же, остановилась на пороге, оглядела крестьян застывших, да нашла лицо искомое.
Путятишна, жена Осмомысла-охотника и мать этого, который мальца нормально взять на руки не может.
— Путятишна, — громко сказала я, — ты же травница известная, неужто вех ядовитый определить не сумела?
Жена Осмомысла-охотника из толпы вышла, смущенно передник сминая, да и сказала, стыдливо:
— Так, живот прихватило у меня, опосля пирога с брюквою, четыре дня в нужнике обреталась поди.
Вот же люди! Не зря говорят — сапожник без сапог!
— Путятишна! — у меня голос со старческого, на вполне себе женский сорвался. — Ты же травница! И скажи ка мне, травница, что по вкусу брюкву да репу напоминает?
И побледнела женщина. Как есть побледнела, да и ответила голосом дрожащим:
— Вех ядовитый…
И тут же кинулась к избе своей, уж у нее то противоядий имелось всяческих, хорошая баба была, хозяйственная да прагматичная, а ко мне осторожненько сам Осмомысл-охотник подошел. Отдала ребенка ему. Счастливый дед в улыбке щербатой расплылся, а все потому, что не нужно было ему с лешим моим спорить, с лешинькой вообще лучше никогда не спорить.
— Внук, — сказал мне восторженно Осмомысл.
А то я не в курсе, что внук.
— Ты внука-то береги, — посоветовала я, хватаясь за припрыгавшую ко мне клюку. — Ты мою чащу знаешь, у нее к дитяткам особые чувства и если ей кого дают, она же возьмет, а вот отдаст ли — уже вопрос.
И тут голосом сиплым, нервным, Гордей да и вопроси:
— Это ж выходит, что кто-то сына моего лесу Заповедному отдал?!
Я по ступеням дома его ступила, к воину бывшему подошла, руку протянула — не отшатнулся даже, силен мужик. Даже почти уважаю. И заглянув в глаза его темные, образ матери фальшивой и передала.
— Иввваника! — прорычал Гордей-воин.
Селяне разом ахнули, а кто-то и запричитал.
— Убью! — прошипел Гордей.
— А вот это, мил-человек, не получится, — я руку от щеки его убрала и в лес отправилась, обронив на последок: — Чаща моя зело младенцев жалует, но коли девица попадется невоспитанная, то воспитанием не брезгует.
И тут из толпы крик истошный раздался:
— Доченька! Моя доченька!
Я обернулась, плечами пожала, да и ответила:
— Отдадим. Вот как только перевоспитаем, так и отдадим. Если перевоспитается, конечно. В таком-то возрасте перевоспитывать оно дело сложное.
И уже когда в лес входила, услышала крик Осмомысла:
— Спасибо тебе сердешное, госпожа лесная ведунья!
Обернулась, голову склонила, благодарность принимая, и весело обратно зашагала. Настроение такое стало возвышенное. На небосклон посмотрела, там солнышко яркое по-утреннему свежее на небо поднималось. Самое паршивое время для нежити это когда солнышко на небо поднимается.
И тут они ударили!
Разом, едиными силами, всей мощью!
Я захрипела, да на колено свалилась, из последних сил за клюку свою держась. А где-то там, взревел от боли мой леший, у него же клюка Гиблого яра была! Он удар и принял весь!
И я бы упала, там же на месте упала бы, но леший, мой леший, он ведь погибнуть мог! И ударила по земле, ладонью открытой, ближайший источник до поверхности земли поднимая, а едва воды коснулась, отправила Воде одно единственное словечко-сообщение: «Стой!».
А вот опосля и рухнула.
«Валкирин, проклятая тварь! Уничтожу!!! Я тебя уничтожу, девка беспутная, кровью своей клянусь — уничтожу! И могилы у тебя не останется!»
Мне говорила это ведьма. Самая прекрасная ведьма на свете. Глаза ее были, что озера синие, а глубины в них имелось поболее, чем в море-океане. Красивые глаза. Такие красивые, что смотреть в них хотелось, глаз своих не отводя, и тонуть, во глубине тонуть, и чтобы легко было и хорошо, и невесомо так. В саму глубину не хотелось, там опасность таилась, я то чувствовала, но отдохнуть, хоть на миг отдохнуть да позволить себе вот так плыть по течению теплому, мне хотелось.
 
— Веся, посмотри на меня! — а то другой голос.
Властный, повелевать привыкший, сильный голос и требовал он подчинения.
— Веся, пожалуйста, посмотри на меня…
И руки теплые. Шершавые чуток, сильные, да вместе с тем нежные, по щеке пальцы скользят, но в движении этом и ласка, и напряжение чувствуется.
— Веся, просто открой глаза!
Снова повелевает, повелительный мой охранябушка. Точно охранябушка, касается осторожно, бережно, ни на что не покушаясь, ни на чем не настаивая. А я глаза его вспомнила — красивые у него глаза, цвета неба синего, что тучами предгрозовыми частью закрыто. Только вот в таком небе, в нем угроза лишь на поверхности, только на первый взгляд, а потом, потом-то знаешь точно, что снова засияет солнышко, дождем омытое, и засверкает каждый куст, каждый листочек, каждое дерево, каждый цветочек, засияет и заискрится, от того и не страшно в глаза архимага смотреть. Мне не страшно.
— Веся…
— М? — отозвалась я.
Усмехнулся, обнял крепче, да и спросил:
— Стало быть, слышишь?
— Стало быть, слышу, — согласилась я.
— А чего тогда молчала? — мрачно спросил он.
— Ну, я сравнивала, — созналась сонно.
— Сравнивала что? — снова голос требовательный, сразу очарование теряется, и уже понимаешь, что не охранябушка это, а Агнехран-маг.
— Глаза ваши сравнивала, — раздраженно ответила я, и голову повернув, уткнулась лицом в рубашку маговскую.
И хорошо так.
И спокойно. И вот так отдыхать мне понравилось больше, чем в глазах ведьмы тонуть, и безопаснее оно как-то.
— И… как? — вопросил Агнехран.
— Твои лучше. Нет у ведьмы красивше, с этим не поспоришь, но твои роднее, и добрее, и лучше. Хоть ты и маг.
Хмыкнул, к себе на миг так крепко прижал, что не вздохнуть, но сразу помягче стал, хоть и не отпустил. А я тогда уж и спросила.
— А что ты тут делаешь? Это ж лес Заповедный.
Усмехнулся снова, к виску моему губами прикоснулся, и прошептал:
— А до леса Заповедного, Весенька, ты два шага не дошла.
Вот тут то я глаза и открыла.
Смотрю — а надо мной полог натянут тканевый, светлый такой, да со знаком маговским. Голову приподняла, гляжу — маги лагерь прямо под лесом разбили, ходят по деловому, столбы какие-то заклинают. На лес свой поглядела — там, слава силам небесным, лешинька мой стоит. Злой аки дьявол какой, которого посреди сна разбудили, да к работе приспособили. В руках клюка яра Гиблого, с правой стороны от него Ярина стоит, нервная, слева Леся, вот она счастливая, делает предположения по поводу того, что мы тут скрытые ото всех делаем, и предположения те — одно другого пошлее.
«Лешинька, очнулась я» — сообщила другу сердешному.
Тот облегченно выдохнул, глаза прикрыл, и поняла я — сам едва держится.
«Что случилось-то?» — вопросил он.
«А мне бы и самой понять, — призналась ему. — Догадки смутные есть, но обмозговать то надо, обдумать крепко».
«Пока что так вижу, — ответил лешинька, — водяной да болотники Гиблый яр серебряной водой наполнять начали. От воды той только нежити только и вред же, но от чего-то по нам удар пришелся. От чего так?»
«Не знаю, — призналась я».
«Архимаг с тобой?» — зло спросил леший.
«Он».
«А аспида не видать, к слову».
«Да и не велика потеря, — ответила я. И тут же спросила: — А он в порядке?»
И глухое рычание из самого леса мне послышалось.
«Был, меня поднял, да и исчез в портале алхимическом».
«Значит в порядке, — успокоилась я.»
 
«В лес вернись! — потребовал леший».
А я глаза открыла.
И утонула. Или взлетела. Или еще что-то, но я или парю, или плыву, или лечу — хорошо так. Охранябушка мой, без глаз подведенных, в рубашке белой шелковой, черные волосы чуть растрепались, а взгляд добрый такой, и улыбка теплая. Не удержалась я, руку протянула, к улыбке прикоснулась, и на улыбку его, своей улыбкой ответила.