Ты (СИ)
Щёлкнув по кнопке "отправить", я выхожу из почты. В животе бурчит от голода. Да уж, желудок — тот ещё хам и циник: в каком бы трауре ни находились сердце и душа, он о своих потребностях не забудет.
Александра спит в гостиной на раздвинутом диване, прикрывшись до пояса простынёй. В течение всех этих невыносимых дней она делит со мной боль, неотступно находясь рядом. Стараясь не разбудить её, я крадусь на цыпочках в кухню, отрезаю там горбушку ржаного хлеба, наливаю кружку йогурта и, уставившись в ночную темноту за окном, принимаюсь машинально жевать. Жара кончилась: августовская ночная чернота наполнена шорохом дождя. Йогурт холодный, из форточки тянет прохладой, и я непроизвольно покрываюсь "гусиной кожей". На сон мне осталось пять часов: отпуск кончился, завтра на работу... а точнее, уже сегодня. На душу ложится невыносимая тошнотворная тяжесть. Как же мне всё осточертело! Хозяйка, покупатели, даже ступеньки торгового центра. Тоска смертная.
Господи, как же хочется обнять тебя, вороша пальцами твои короткие волосы, вдохнуть твой родной запах... Кольцо на моём пальце поблёскивает в свете длинной трубчатой лампы над кухонной мойкой, а из груди рвётся вой.
Нет. Зубы сжимают дрожащую нижнюю губу, и у меня вырывается только тихий стон. А что, если ты видишь и слышишь меня? Если твоя душа ещё не покинула землю, и моя тоска и слёзы только причинят тебе боль? Нельзя, нельзя плакать... И Александру разбужу.
" - Куда! — кричит за моей спиной Костя. — Стой, Настя! Сейчас бензобак рванёт!
Мне плевать на это, я бегом спускаюсь по склону, спотыкаясь и оступаясь, к распростёртому телу в белом костюме, испачканном кровью и грязью.
— Настя! — надрывается крик Кости там, наверху.
У меня подворачивается нога, и я падаю прямо на тело, и подо мной слышится стон. Она жива, трепыхается сердце, Аля жива! Я переворачиваю её, а у неё вместо лица — кровавое месиво. Лица практически нет, но это её волосы и её руки, её говорящие часы для незрячих на запястье. Я нечаянно нажимаю кнопку, и приятный женский голос чётко говорит:
— Пять часов тридцать три минуты".
В моей руке — твои часы, точно такие же, как у Альбины. Каким-то чудом они уцелели. Телефон сломался, а часы — нет.
Я написала это. Смерть от машины. Было ли это предвидение или наоборот — написанное мной материализовалось? Сначала — отец, теперь — ты. Что же это такое?!
Совпадение, просто совпадение. Я ищу мистику там, где её нет... Это просто моё больное воображение.
* * *— Я убью этого гада! — кричала я, царапая ногтями ковёр. — Я ему кишки выпущу, и плевать, что со мной потом будет...
Это кричала моя боль. Она выла, драла на себе волосы и была готова уничтожить всех и всё, что помешает разорвать на части того, кто оборвал твою жизнь. Я вырывалась из рук Александры, которая пыталась поднять меня с пола. Оставив попытки, твоя сестра села на диван, устало свесив кисти рук между колен, обтянутых серым стрейч-атласом брюк.
— Солнышко, в этом нет необходимости. Он уже мёртв... вернее, она.
— Уже? Значит, есть Бог, есть... — рычала боль, сжимая кулаки так, что ногти впились в ладони. — Пусть же горит в аду...
На самом деле я не верила в ад, просто моя боль насылала самые страшные проклятия на душу твоей убийцы. Уверена, она чувствовала это даже там, за гранью, и моя ненависть настигала и пронзала её, как тысячи мечей. Прощать, подставлять другую щёку? Все заповеди были перечёркнуты и посланы к чёрту сумасшедшей болью, рвущей на себе вдовью шаль.
— Эта дура проехала ещё два километра и со всего разгона влетела в столб, — сказала Александра глухо. — Или совсем бухая была, или... не знаю.
Экспертиза выявила нечто странное. Перед тем как врезаться в столб, иномарка не виляла, не крутилась, не пыталась тормозить, как обычно происходит, когда не справляющийся с управлением водитель старается куда-то вырулить, чтоб спастись. Слова очевидцев тоже подтверждали, что машину не заносило, не мотало по асфальту из стороны в сторону, она мчалась прямо и целенаправленно... Создавалось такое впечатление, что эта горе-водительница, разогнавшись, сознательно направила машину чётко в столб, в объятия верной подруги-смерти. В крови девицы обнаружили алкоголь.
Теперь можно только гадать, почему она врезалась. Быть может, увидев, что натворила, она тут же, не раздумывая, сама себя наказала? Отсутствие тормозного пути и слова очевидцев наводят на такую версию, хотя я не уверена, обладают ли совестью люди, садящиеся за руль в заведомо нетрезвом состоянии... Но маленький шанс, с игольное ушко, должен быть у каждого.
* * *— Лёня, это что такое? Зачем? Тебя пример твоего отца ничему не научил?
Я лежу, свернувшись в позе зародыша, а Александра собирает в пакет алюминиевые банки из-под слабоалкогольной шипучки, бутылки из-под мохито, вермута. Встав на четвереньки, она вылавливает "улики" из-под кровати, и мне даже становится жутковато — сколько их там накопилось за три дня. Водку и другое зелье с серьёзными градусами я просто не могу брать в рот: для меня это слишком "тяжёлая артиллерия".
— Уфф... И зачем я только уехала... Надо было бросить все дела к чёртовой бабушке, — сокрушается Александра, вытирая лоб и со звяканьем бросая полный пакет перед собой. — Ты — важнее... Ох, Лёня, Лёня... Тебе же нельзя пить, понимаешь ты?..
Твоей сестре пришлось срочно уехать из города по делам, и вот, пожалуйста — я такое отчебучила. Тупо забила на работу, за пять лет уже сидевшую у меня в печёнках, и до розовых слоников нагружалась "лёгким" пойлом, не перенося вышеупомянутую водку на дух. Я пыталась упиться до отупения, чтобы хоть на какое-то время вырваться из-под власти экзальтированной вдовы в чёрной шали — моей боли.
— Так, а это что? Ну, ни хрена себе! — Александра извлекает из недр подкроватного пространства литровую водочную бутылку. Пустую, как и всё ранее выловленное.
— Это не моё, — вырывается у меня хриплый стон. — Это Илья с Иваном пили.
Глаза Александры грозно блестят знакомой амальгамой боли.
— Так это с ними ты тут квасила? — хмурится она. — Ну, я этих алконавтов по стенке размажу...
... ... ...
"У-у... Да ты тут уже полным ходом, — невесело усмехнулся Илья. — Как хоть твоё самочувствие-то? Позволяет?"
Ощущая себя на палубе корабля в жестокую качку, я прислонилась к дверному косяку.
"Да пох* моё самочувствие... Пох* всё. Лишь бы эта вдова надо мной не истерила..."
Илья переглянулся с Иваном.
"Лёнь, тебе уже э-э... хватит. Никаких вдов тут вроде нет".
"Это я так называю боль, — усмехнулась я. — Поэтесса хренова..."
"А-а..."
Иван стал похож на сбежавшего из концлагеря узника — живой скелет. Изжелта-бледный, с тёмными кругами под глазами, он почёсывал потемневшим от никотина пальцем хрящеватый нос, выступавший на худом лице, как птичий клюв. Во мне шевельнулась тревога — проснулась и глухо заворчала, как старый пёс-засоня.