Прокламация и подсолнух (СИ)

Интерес Штефана не остался незамеченным. Гицэ чуть сдвинулся, хлопнул ладонью по лавке.
– Подсолнух, что ты там сидишь, как сыч? Давай к нам!
– Нет, – Штефан замотал головой. Тут же пожалел об этом и прислонился виском к прохладной стенке. – Толку с меня? Я сейчас так складно, как ты, точно не навру!
– А кто врет-то? – обиделся Гицэ. – Я про чужие дела сроду не врал! – и тут же обернулся к девкам: – А ведь вот этот Подсолнух нас всех и выручил!
Девки восторженно взвизгнули и запросили рассказать в подробностях, с любопытством и жалостью поглядывая из-под косынок. А Гицэ и рад был рта не закрывать! Странно, но слушать его на сей раз было неприятно. Штефан припомнил сырой склон, стиснутую рукоятку пистолета и снова, не удержавшись, мотнул головой. Подорвал он эту мину – и подорвал. Нельзя по-другому было. Можно подумать, Гицэ на его месте не сделал бы то же самое! И вот чего привязался, спрашивается?! Нет бы что хорошее вспомнить. Да хоть историю с Йоргу и австрийскими граничарами. Вот где хвастайся – не хочу, а тут... Нечего тут рассказывать.
Штефан забился поглубже в угол, прикрыл глаза, чтоб еще кто-нибудь не решил полезть с разговорами, и сам не заметил, как почти задремал. Точащиеся вокруг беседы уже слились в один неровный гул, когда ухо все же различило брошенную кем-то фразу:
– Ну, вот через пару деньков, глядишь, вернется Тудор...
Сон отступил. Вернется, да. Скорее бы уже! Хотя кто еще знает, как все получится? Но ждать уже никакого терпения не хватит, соскучился – сил нет. А если подумать, что и вовсе могли не увидеться...
Штефан поспешил задвинуть дурные мысли куда подальше.
Раз уж в том ущелье все выжили, то теперь все непременно будет хорошо. Только вот Симеону рассказать бы надо, пока Тудор и в самом деле не вернулся. Может, и остальным стоит, но Симеону – точно. Сейчас сказать или все же погодить?
Штефан нашел взглядом Симеона, занятого разговором с каким-то почтенным дедулей с козлиной бородкой.
Ладно бы, в горнице были только пандуры, так ведь нет. При ком из крестьян скажи – сразу на всю деревню известно будет, а тут и свои-то с расспросами не слезут. Да и встревать в разговор, Симеона в сторону оттаскивать – не годится. Лучше уж, когда все разойдутся, капитану с глазу на глаз рассказать, решил Штефан, потихоньку сдвигаясь по лавке поближе к Симеону и вслушиваясь. Голова соображала плохо, да и крестьяне обсуждали всего-навсего новые законы, обещанные господарем, но в разговоре снова помянули Тудора – удержаться и не слушать никак не получалось.
– Бог даст, все еще к лучшему обернется для нас-то, – толковал козлобородый старец. – Даром, что ли, господарь к слуджеру Владимиреску посылал для совета?
– А что, и правда посылал? – полюбопытствовал Гицэ, отрываясь от своих соседок.
– И, парень! – махнул рукой крестьянин. – Тудор вот только с Бухареста возвернулся, как вести про разбойников пришли! Вот я и мозгую – нешто он господарю что дурное для нас посоветует?
– Тудор-то? – загомонили крестьяне. – Известно – нет! Да слуджер никогда! Где там всем боярам...
– Вот и я думаю – надо уповать на Господа нашего, – старик перекрестился на образа, – и на слуджера. Еще, глядишь, припеваючи заживем!
– Заживешь, как же, – буркнул Йоргу, потягивая себя за усы. – Если господарю чего втемяшится – станет он кого слушать!
Голос крестьянина стал визгливым от возмущения.
– То есть как это – не станет слушать?! Сам же позвал!
Его поддержал слитный говор. Штефан и сам закивал, соглашаясь с разговорчивым старцем. Вроде сам и вырос уже, а детская вера, что Тудору по плечу абсолютно все, никуда не делась.
Вдруг припомнилось ясно, как в войну, когда дядька подолгу не приезжал, мама начинала все больше времени проводить то у икон, то у кроватки Машинкаты, и в доме копилось тоскливое ожидание и страх, что он может не вернуться вовсе. Только Штефан никогда не сомневался, ни единой минуточки. Это же дядька! С ним просто не может ничего случиться! Вот и теперь – умом-то понимаешь, что Йоргу, вероятно, прав, но все равно тянет согласиться не с ним, а с крестьянами. И до чего же уютно сидеть здесь, вот так, привалившись спиной к деревянной стене, и слушать, как люди превозносят дядьку.
 
– Тудор может все, – пробубнил себе под нос Штефан, уверенный, что в таком шуме на него никто не обратит внимания. Но козлобородый дедок расслышал, закивал одобрительно.
– Вот. Парнишка верно говорит!
– Парнишка слуджера только по рассказам и знает, – буркнул Йоргу и глянул в его сторону как-то очень настороженно. Да что б этот Йоргу понимал! Сам он ничегошеньки не знает!
Штефан уже почти открыл рот – поспорить, сказать, что уж кому дядьку знать, как не ему, но от резкой попытки вскочить голову повело, и он мало не повалился обратно на лавку. А пока продышался, разговор уже ушел куда-то совсем в иную степь, и встревать стало поздно. Да и Симеон заметил неладное.
– Штефан, ты как? Чего валишься?
– Голова закружилась, – честно признался Штефан.
– Полежать бы тебе еще.
Очень живо вспомнилась опостылевшая пустая горница, и Штефан отчаянно бросился переубеждать капитана:
– Да все хорошо, отпустило уже. Я лучше с людьми посижу, можно?
– Ладно, смотри, – Симеон неодобрительно покачал головой. – Будешь так козлом скакать, ты и к Пасхе не оклемаешься.
– Да я до Рождества еще на ногах буду!
И правда, ведь скоро Рождество. И встречать он его будет не черт знает где, а здесь, возле дядьки. Совсем как три года назад. Даже лучше. Потому что не в какой-то Австрии, а дома. В памяти всплыли смутные детские воспоминания, чуть не самые первые связанные с дядькой, а еще вспомнилась накрепко засевшая когда-то в голове, но до сих пор так и не осуществленная идея.
Штефан встряхнулся и сел на лавке поровнее.
– Вот увидишь, капитан! На Богоявление еще и за крестом сплаваю [89]!
– Вот же неугомонный, – добродушно прогудел кто-то.
– Так обычай же! И я хорошо плаваю. Мало ли народу купается? А я, может, с детства мечтал! – пробурчал Штефан, задетый таким пренебрежением. – Только в Австрии подходящей проруби не случилось. А совсем по малолетству, до войны еще, как в воду сунулся, так и застудился. Ну, так мне столько годков было, что и не диво.
Бабка, оказывается, следила за ним и слушала, и теперь вдруг охнула:
– Это кто ж дите к проруби-то подпустил?!
А Симеон совершенно неожиданно усмехнулся в усы:
– Что, дядьки дома не случилось? Или недоследил?
Штефан, захваченный воспоминаниями, не утерпел, рассмеялся:
– Так я за дядькой и полез. И там не прорубь была, а речка. И течение такое, что не замерзало толком, разве что у берега ледок. Батюшка крест-то бросил, а сельские замешкались чего-то, уж очень холодно было. Ну, дядька, видно, пример хотел подать, ему-то не впервой по зимней водичке. Кафтан в одну сторону, сапоги в другую, и вперед. Остальным только и осталось – глазами хлопать да конский топот ловить. А я за ним.
– Первый раз слышу, чтоб бояре за крестом на Богоявленье ныряли, – недоверчиво заметил Йоргу, поглаживая усы.
– Я случайно! – оправдался Штефан, уже и сам смеясь над своей оплошностью. – Я же не знал, что берег скользкий, а ледок тоненький совсем! Только булькнуло!
Сейчас смешно со стороны представить, конечно – плюхнулся этакий шарик меховой в десяти одежках, барахтается в воде и сипит. А тогда – ледяная вода обожгла так, что голос пропал, и сердце зашлось от смертельного ужаса... Опомнился уже в ближайшей избе, у жарко натопленного очага, растертый, закутанный во что-то ужасно колючее и с ложкой раскаленной чорбы под носом. «Глотай! Без разговоров!»
 
Хотя не так уж он и замерз тогда. Дядька на берег выбраться не успел – считай, сразу его выхватил. А уже когда мама с нянькой прибежали, от всего испуга осталась только гордость – как же, никто не полез, кроме них с дядькой. И что с того, что потом болел – все равно, искупался же! Как взрослый! И уже дома, лежа в кроватке и блаженно подставляя испуганной маме пощупать нос и руки, едва ли не впервые сказал то, что потом из головы упорно не выходило: вот вырасту – буду как дядька!