Прокламация и подсолнух (СИ)
Когда хозяин притащил обед, то внезапно потребовал с «господина» плату вперед. Тот смерил хозяина таким взглядом, будто с ним заговорила силосная яма, но полез за кошельком. Вытащил, опустил на стол – кошелек отозвался приятным звоном.
Все во дворе замерло. Покривился даже корчмарь.
– Да убери ты кошель, боер, – одними губами прошептал он. – И откуда ты такой взялся?
Юный боярин явственно осознал промах, но сдаваться не пожелал. Бросил сквозь стиснутые зубы:
– Откуда взялся, там уже нету, – и шевельнулся, поправляя пистолет за поясом.
Корчмарь усмехнулся и побыстрее сгреб серебряный гульден [26]. Наклонился к уху мальчишки, шепнул:
– Дай еще один, боер, я тебе разменяю. Неча флоринами [27] по таким дырам светить. И это... Может, тебе сопровождающих выделить, хоть до заставы?
Мальчишка снова ответил презрительным взглядом.
– Еще чего. Не впервой одному ездить. А если хочешь услужить, подай мне еще бумаги лист и перо с чернильницей.
– Бумага дороже мамалыги встанет, боер, – предупредил корчмарь, изумленный таким приказанием.
– Ну так возьми из сдачи, – огрызнулся тот. – Да не дери, смотри, я ведь цены-то знаю!
– Не шуми, боер, – почти добродушно погрозил пальцем корчмарь. – Не у себя в усадьбе, чай. Бумагу дам, перо только у меня паршивое, а в чернильнице, может, таракан какой засох. Так что дорого не сдеру. А про сопровождение ты подумай, здесь места глухие, – и доверительно шепнул на ухо: – Народ разный попадается.
Юный боярин скривился.
– Будто я не знаю, что здесь до пандурской заставы на границе палкой докинуть можно!
Корчмарь утомился уговаривать и пожал плечами.
– Как господин прикажет.
Цыган продолжал наблюдать. Мальчишка с жаром накинулся на мамалыгу и хлеб, но стоило хозяину принести дешевую серую бумагу и перо с чернильницей, загрустил и даже про еду забыл. А может, успел утолить первый голод. Писал он споро, только изредка замирал и тяжко переводил дыхание, потирая поверх воротника горло. Раз даже незаметно щеку вытер. Закончив письмо, долго сидел, глядя перед собой остекленевшими глазами. Со вздохом свернул бумагу, капнул воска со свечи. Печатки у него не было – притиснул монеткой, выданной хозяином, и сунул за отворот мундира. Снова принялся за еду, но уже медленнее и будто с трудом.
Бродяги-гайдуки все это время тихонько шушукались. Потом вдруг расплатились и тесной кучкой покинули постоялый двор, продолжая переговариваться вполголоса.
Цыган почесал в затылке: конь, конечно, был прекрасен, но соваться ему что-то расхотелось. Да и глаза юного боярина ему теперь не нравились: плескалось в них на самом донышке что-то темное, мрачное и отчаянное... Конечно, щенок совсем, конечно, без охраны и в дальней дороге – вон как деньги бережет, но чутье подсказывало цыгану: парень дошел до той грани, за которой человек творит неведомо что, даже не понимая своих деяний. К дьяволу связываться с сумасшедшим, какой бы легкой добычей тот ни выглядел! К тому же, бродяги явно положили глаз и на кошелек, и на коня с хорошим седлом, а у мальчишки за поясом пистоль, и если цыган не ослеп, то второй остался в ольстре на гнедом...
Он так и просидел, размышляя и покуривая, пока боярин не закончил нехитрый обед и не встал. Коня ему подвели быстро, и он сноровисто вскочил в седло, едва коснувшись носком стремени. Разобрал поводья, потрепал гнедого по шее и что-то шепнул ему на ухо.
Корчмарь еще раз попробовал предложить боеру послать с ним слуг, но тот вновь огрызнулся, и хозяин со вздохом проводил его со двора. Цыган тоже вздохнул вслед: сытый липпициан играл, бочил, охлестывал себя хвостом по бокам... Уносил с собой чужую душу. Вот только цыган ни единого мига не жалел о своем решении: все-таки глаза у мальчишки были очень и очень нехорошие.
Время показало, что он поставил на правильную лошадь. Когда в распадке дорогу гнедому преградили двое оборванцев в овчинных жилетах и с тесаками в руках, а еще четверо ссыпались со склонов с боков и сзади, Штефан не стал слушать, что ему обещают оставить жизнь. Он и не слышал толком ничего, от усталости и недосыпа пребывая уже где-то за гранью реальности.
Не спеша вынул пистолеты из ольстров, взвел курки. Подождал немного – бродяги с дороги не отошли, даже засмеялись и стали подначивать, мол, не выстрелишь.
Они стояли очень близко, целиться было ни к чему, а после всего пережитого эта беда оказалась последним перышком, которое ломает спину верблюда, и на последствия стало совершенно наплевать...
Штефан молча вытянул руки и разрядил пистолеты в бородатые рожи.
Часть II
- 1 -
– Макария! Чтоб тя черти взяли, поросенок, ты б еще мокриц развел!
– Так я ж, дяденька Мороя, того... В речку сверзился, эта скотина дюже норовистая!
– Молчать, я тебя спрашиваю! Это ружье, дубина! Ружье, понимаешь? А не ухват, черт тебя дери, и не коромысло! И не нравится скотина – будешь пешкодралом по горам скакать, понял? Ишшо тебе норов подбери, голодранцу!
Телега скрипела по дороге, возница спал, свесив голову на грудь и уронив вожжи. Остальные слушали перебранку и тихо ухмылялись в усы: а и за дело парня строят, коль в отряд попал, изволь соответствовать! Пограничная служба – она, брат, не просто так, что налоги списывают. Тем более, тут место неспокойное, и граница не одна. До Порты тож рукой подать. Вот и лазает всякая шушера, что с австрийской стороны, что с турецкой, и все, слышь, через Романию!
Но парнишка, конечно, по первости не обтерпелся еще, как его отец в пандуры законопатил. Сидит теперь, вздыхает и мрачно косится на своего мерина, который в руках у Морои – сущий котенок, вон шагает следом и даже ластится украдкой, сдвигая шапку на нос...
– Ладно, – махнул рукой Симеон. – Мороя, забери у Макарки коня пока, а то свернет себе шею всамделе. И ездить научишь, у его батьки одна упряжная кобыла, и та еле ноги таскает.
– Слушаю, командир, – пробурчал Мороя и тяжко вздохнул, крутя в руках несчастное ружье, от которого вышел весь сыр-бор. – Это надо было так оружие улячкать, а?.. Да в армии бы его за такое дело...
Разворчавшийся Мороя ткнул возницу в бок ружьем, тот всхрапнул, подскочил, ошалело озираясь.
– Че?
– Через плечо! Не спи, не дома!
Макарко понурился на телеге, и Симеон, подгоняя лошадь, легонько тронул парнишку нагайкой по плечу.
– Полно, Макарко, не горюй. Научишься! Куда денешься, раз в отряде теперь, – и прибавил построже: – А чтоб ружье чистить не забывал, на заставе три караула вне очереди.
Далекий выстрел раскатился в сыром воздухе глухо, будто ветка хрупнула.
– Тихо! – рявкнул Симеон и одернул коня. – Где стреляли?
Мороя бросил Макарке ружье, ухватился за луку седла.
– В распадке, командир.
До заставы два шага, это кто ж тут озоровать и палить удумал?!
Симеон мотнул головой – вперед!
Пандуры поскидали плащи за спины, расхватали поводья. Приказа не требовалось, порядок был заведен раз навсегда. Трое – у телеги в охранении, остальные погнали. Сперва отрядом, потом рассыпались, уходя на склоны по сторонам дороги, хоронясь за деревьями. Мало ли что!
А что – было. Истошное конское ржание долетело еще когда они были за поворотом, потом послышались вопли, забористая ругань и уханье, будто кого-то били ногами...
Симеон вылетел на дорогу, осадил коня и вскинул пистолет.
– А ну, стоять!
– Пандуры! – взвизгнул кто-то и кинулся наутек. Тотчас скатился обратно: из леса на склонах вырвались ребята Симеона, окружили место стычки.
У самого склона рвался на поводу гнедой конь, каких в этих местах не видали отродясь. Симеон-то видел – в австрийской армии, у самолучших офицеров...
Бродяга в овчине висел на поводьях гнедого, пытался удержать. На дороге валялись два тела, похоже, трупы. Седло коня пустовало, и нетрудно было догадаться, кто стрелял и кого тут били с матерками. И точно: проезжий в военном мундире болтался тряпкой в руках у двоих нападавших и тряпкой же рухнул на землю, как только его выпустили.