Последняя инстанция
Прохожу к святилищу, спиной чувствуя на себе взгляд.
Трубы органа выдувают торжественный церковный гимн, на передних скамьях рассаживаются люди. Богатые витражи пылают ликами святых и сценами распятия, мерцают мраморные и латунные кресты. Скоро начинается служба. Торжественно одетые незнакомцы, которых я заметила чуть раньше, входят вместе со священником. Молодой крестоносец поднял большой серебряный крест, а какой-то мужчина в черном костюме — глазурованную золотую с красным урну с кремированными останками Дианы Брэй. Следом идет пожилая пара, держась за руки и утирая слезы.
Всех собравшихся приветствует отец О'Коннор, и я узнаю, что почтить память покойной приехали из Нью-Йорка, Делавэра и Вашингтона родители и два брата, которые очень любили Диану.
Служба прошла быстро и без особых премудростей. Отец О'Коннор окропляет урну святой водой. Произнести панегирик и слова прощания вызвался лишь один из присутствующих, Харрис, да и то его речь звучала сухо и косноязычно.
— Диана с радостью отдалась профессиональному долгу и не жалела себя во благо общества. — Он неловко застыл на кафедре и зачитывает по бумажке. — Каждый день она выходила на службу, зная, что подвергает свою жизнь опасности, ибо такова работа полиции. Мы учимся смотреть смерти в глаза и не бояться.
Мы знаем, каково быть одному, когда тебя ненавидят, и все равно нам не страшно...
Поскрипывают деревянные скамьи, присутствующие ерзают. Отец О'Коннор, склонив голову набок, с доброй улыбкой на устах слушает оратора. Я уже не обращаю на Харриса внимания, думаю о своем. Еще никогда мне не доводилось бывать на столь бесплодной службе, даже коробит. Сама литургия, хор, отпевание и молитвы как-то не звучат, исполнены без чувства, потому что Диана Брэй никого не любила, в том числе и себя. Отпущенное она прожила быстро и бурно, ничего не оставив в душах близких.
Мы молча расходимся в сырой темной ночи, разбредаемся по автомобилям, чтобы укатить прочь. По своему обыкновению, когда я не хочу лишних встреч и разговоров, я иду торопливо, уставившись под ноги. Вот и теперь стремлюсь скрыться, как вдруг спиной ощущаю чье-то присутствие. Оборачиваюсь, отпирая машину, и кто-то выходит из темноты мне навстречу.
— Доктор Скарпетта? — Неверный свет уличных фонарей подчеркивает изящные черты, глаза скрыты глубокой тенью. На женщине длинная шуба из норки, ее лицо как будто знакомо. — Честно говоря, не рассчитывала, что вы здесь появитесь, хотя, поверьте, очень тому рада, — добавляет она.
У нее нью-йоркский говор. И тут до меня доходит...
— Я — Хайме Бергер, — говорит она, протягивая мне руку в лайковой перчатке. — Хотелось бы с вами побеседовать.
* * *— Вы разве были на службе? — сами собой вылетели слова. Я ее в церкви не приметила. Уж не поджидала ли меня приезжая прокурорша на парковке, пока шла служба? — Вы были знакомы с Дианой Брэй?
— Нет, только теперь начинаю узнавать. — Бергер поднимает воротник, изо рта клубами выходит пар. Бросает взгляд на часы, подталкивает винтик взвода. Люминесцентное табло загорается бледно-зеленым. — Вы сейчас не на работу?
— Вообще-то не собиралась, но если дело того требует, могу и заехать, — без особого энтузиазма сообщаю я. Она хочет поговорить об убийствах Ким Льонг и Дианы Брэй. И, разумеется, по поводу найденного в порту тела, предположительно брата Шандонне. Впрочем, если покойному и суждено узреть правосудие, то не в этой стране. Так она дает понять, что Томас Шандонне тоже пропал зазря. Ладно, забираюсь на водительское сиденье «навигатора».
— Как находите машину? — Вопрос прозвучал жутко нелепо при данных обстоятельствах. Такое чувство, что меня проверяют, примеряются ко мне. С первого взгляда ясно, что Бергер никогда ничего не делает без веской на то причины. Она с любопытством разглядывает внедорожник, который мне одолжила Анна, пока мой седан по странному стечению обстоятельств остается вне досягаемости.
— Я ее позаимствовала. Наверное, вам лучше следовать за мной, — говорю ей. — В некоторых кварталах в темное время нельзя теряться.
— Я тут хотела отыскать Пита Марино. — Она направляет дистанционный ключ на свой белый джип «Мерседес ML 430» с нью-йоркскими номерами. Мигают фары, щелкает дверной замок. — Пожалуй, лучше встретиться и переговорить сразу всем вместе.
Завожу мотор, поеживаясь от холода. Ночь выдалась сырая, с веток капает ледяная влага. Под гипс пробирается промозглый холод и, нащупав трещинки в моем несчастном локте, просачивается в самые нежные, чувствительные места, где обитают нервные окончания. Те начинают ныть, напоминая о себе болезненными раскатистыми толчками. Посылаю Марино сообщение на пейджер, и только сейчас до меня доходит, что я не знаю, какой номер телефона в машине Анны. Придерживая руль пальцами сломанной руки и поглядывая в зеркало заднего обзора, не потерялась ли Бергер, пытаюсь нашарить в ранце мобильник. Долгие минуты ожидания, и Марино перезванивает. Рассказываю ему о происшедшем, и тот реагирует со свойственным ему цинизмом, за которым, впрочем, угадывается некое более сильное чувство: злость или недоброе возбуждение.
— Ясненько. Ну, в совпадения я не верю, — рубит он сплеча. — Ты пошла на похороны Брэй, и как бы случайно там оказывается Бергер? Ее-то с какой стати туда занесло, хотелось бы знать?
— Понятия не имею. Только вот если бы я была на ее месте, в чужом городе, и понятия не имела, кто есть кто, тоже первым делом отправилась бы на похороны Брэй и посмотрела, кому местная знаменитость небезразлична, — делаю логическую выкладку. — А она разве тебя в известность не поставила? При личной встрече вчера вечером? — Выдаю как есть. Интересно, до чего они там договорились.
— И словом не обмолвилась, — отвечает он. — Других забот было по горло.
— Например? Или это тоже секрет? — с вызовом добавляю я.
Марино довольно долго безмолвствует. Наконец отвечает:
— Слушай, док, меня все это не касается. Проблемы нью-йоркские, я просто делаю, что велят — и все. Если тебя что-то волнует — спроси сама. Она как раз ждет. — Он говорит жестко, с обидой в голосе. — Знаешь, я сейчас в очаровательном местечке, Мосби-Корт, и у меня других дел по горло, кроме как бегать, поджав хвостик, за важной фифой!
Мосби-Корт — далеко не королевское предместье, а один из семи спальных районов города. Там стоят дома по новым проектам, четыре из которых названы в честь выдающихся жителей Виргинии: актера, просветителя, преуспевающего владельца табачной фабрики и героя Гражданской войны. Надеюсь, Марино занесло в район новостроек не из-за очередной перестрелки.
— Ты мне, случаем, не собираешься работенку подкинуть? — спрашиваю я.
— Опять понтового пришили. — Ничего смешного в этом зашифрованном послании не вижу. Циничные слова Марино означают, как правило, что на улице убили молодого чернокожего мужчину. Возможно, расстреляли в упор — из-за наркотиков или просто из-за того, что он посмел появиться в безлюдном месте в дорогом спортивном костюме и баскетбольных кроссовках. И как обычно, никто ничего не видел.
— Встретимся в терминале, — мрачно говорит Марино. — Через пяток минут подъеду.
Снегопад совсем прекратился, на улице довольно тепло — по крайней мере, город еще не заиндевел под слоем мерзлой слякотной жижи. Повсюду в центре развешаны праздничные украшения, над головой горят белые гирлянды, в которых щербинками проглядывают потухшие лампочки. Перед Джеймс-центром понаставили машин: любопытные созерцают светящуюся громаду вылепленного из огней оленя, а на Девятой сквозь голые ветви вековых деревьев выступает залитый светом округлый купол Капитолия; по соседству — нежно-желтый особняк, в каждом окне которого мягко мерцают свечи. Из стоящих у парадного подъезда машин выходят разодетые парочки в вечерних нарядах. И тут я, к своему ужасу, вспоминаю, что сегодня губернатор устраивает рождественский ужин для местного руководства. Я самолично, уже месяц с лишним назад, выслала ему визитку с подтверждением о прибытии. Боже ты мой. Губернатор Майк Митчелл и Эдит, его жена, непременно заметят мое отсутствие. Повинуясь мимолетному импульсу, я уже собралась было свернуть к особняку, но тут вспомнила про Бергер. Лучше не дергаться. Нет, не смогу заскочить даже на четверть часа. Куда мне Бергер девать? Не с собой же... Горестно улыбаюсь и качаю головой. Сидя в темной кабине, представляю, как на меня там посмотрят, а уж если пресса пронюхает — и подумать страшно.