Предположение (ЛП)
Она поднимает руку, большим пальцем вытирает слезу.
— Ну, что скажешь, если мы съедим торт?
— Конечно.
Мы сидим в тишине и едим по большому куску шоколадного торта, настолько насыщенного, что он больше похож на помадку. Я взяла большой стакан молока, а Нэнси — бокал вина. Закончив, мы оплачиваем счет и забираемся в джип Нэнси.
Не знаю, почему она ничего не говорит, зато знаю, почему сама я молчу. Мои эмоции слишком явные; слишком многое произошло сегодня, и мне нужно время, чтобы прийти в себя. Только когда Кентон посылает мне сообщение, что он уже на пути домой, я чувствую, как напряжение в животе рассеивается. В этот момент я понимаю, что больше он мне не нравится, нет; я влюблена в него по уши.
***
Я просыпаюсь от крика, и чувствую, что меня трясут. У меня горит горло, а кожа влажная от пота. Я оглядываюсь в темноте, держась за грудь, пытаясь вспомнить, где нахожусь, и тут включается свет. Кентон смотрит на меня с беспокойством. Я опускаю голову, закрываю лицо руками, делаю несколько глубоких вдохов, пытаясь привести сердцебиение в норму.
— Ты кричала так, будто тебя хотели убить, — шепчет он, наклоняясь ко мне.
Мой желудок сжимается, а внутренности скручиваются от тревоги. Уже много лет мне не снились кошмары. Когда я впервые покинула дом, они часто мучили меня, но потом почему-то перестали. Я забыла, каково это — просыпаться в страхе, такой испуганной, что хочется зажечь все лампы, а потом спрятаться под одеяло.
— Прости, что разбудила тебя, — шепчу я, пытаясь отстраниться от его прикосновений, униженная тем, что разбудила его, что он стал свидетелем моей очередной слабости.
— Иисусе, не делай этого. Не отстраняйся, блин. Не сейчас. Не тогда, когда то, что тебе снилось, все еще цепляется за твою кожу и просачивается сквозь мою.
Он убирает мои руки от лица и тянет меня вниз, так что я оказываюсь на боку, лицом к нему, а наши лица так близко, что я чувствую каждый его вздох.
Его руки обвиваются вокруг меня, бедро скользит по моим ногам, так что я переплетена с ним.
— Поговори со мной.
Я пытаюсь мысленно придумать, что сказать. Как объяснить то, чего сама не понимаешь?
— Не знаю, сон это или воспоминание, — тихо говорю я через несколько минут, прижимаясь лицом к его шее и к нему всем телом.
— Что произошло?
Я делаю еще один судорожный вдох и качаю головой.
— Я в воде. Не очень глубоко, потому что я сижу в ней, и она доходит мне только до пояса. В руках у меня кукла со светлыми волосами, и я погружаю ее под воду, напевая ей песенку, — я снова сглатываю и на этот раз чувствую желчь в горле. — Не знаю, что происходит, но следующее, что чувствую — как чьи-то руки толкают меня вниз. Я не могу дышать и пытаюсь кричать, но в конце концов легкие наполняются водой.
Я делаю вдох, чтобы напомнить себе, что могу дышать. Моя мама никогда не была хорошей матерью; она была жестокой, но никогда не оставляла следов. Она всегда следила за тем, чтобы не было никаких доказательств того, что она не идеальна. Для всех, кто нас знал, мы жили идеальной жизнью. У нас был идеальный дом, идеальный двор, и она была идеальной матерью, у которой были идеальные волосы, одежда и макияж. Все в ней было идеально, и она позаботилась о том, чтобы я была идеальна — по крайней мере, так это выглядело.
— Думаешь, это произошло на самом деле? Мама пыталась утопить меня? — удивляюсь я вслух, чувствуя, как он крепче обхватывает меня, его мышцы напрягаются.
Мы немного поговорили о том, каково мне было расти. Я стараюсь избегать этой темы, хотя он часто спрашивает. Мне просто не нравится выражение его лица, когда мы обсуждаем это.
— А ты? — мягко спрашивает он.
Я делаю еще один глубокий вдох, утыкаясь лицом в его шею, позволяя его теплу и запаху прогнать остатки кошмара.
— Да. — я киваю, чувствуя, как его руки сжимаются крепче, потом он отпускает меня и встает с кровати, бормоча себе под нос тихие ругательства.
— О Боже, — всхлипываю я, чувствуя тошноту.
Я сажусь, прижимая простыню к голой груди, оглядываясь в поисках быстрого спасения. Слезы начинают щипать мне нос, и я борюсь с ними, зная, что ни за что на свете не стану плакать перед ним. Не сейчас.
— Блядь! — ревет он, и я поворачиваюсь как раз вовремя, чтобы увидеть, как одна из новых прикроватных ламп пролетает через комнату, ударяясь о раздвижную стеклянную дверь. Лампа разлетается на тысячи осколков, но дверь каким-то образом не разбивается вдребезги. — Блядь, блядь, блядь, — бормочет он, расхаживая взад-вперед, проводя рукой по волосам, пока я пытаюсь придумать, чтобы сделать или сказать, дабы успокоить его.
— Я уйду, — тихо говорю я, и страх поселяется в моем животе.
Его походка не меняется, а сжатые кулаки говорят мне все, что мне нужно знать о его душевном состоянии. Я раздумываю, не сама ли я вызываю в людях желание причинить мне боль.
— Мне так жаль, — всхлипываю я.
Он поворачивается в мою сторону, и взгляд из жесткого становится мягким.
— Господи, детка. — Он подходит ко мне, и я поднимаю руку, пытаясь остановить его. Он смотрит на руку, затем снова на мое лицо. — Я никогда не причиню тебе вреда.
Я знаю это; в глубине души знаю, что он бы этого не сделал, но я видела, как он психует, и это вселило в меня страх.
— Никогда, — повторяет он, и тут я замечаю, что мое тело дрожит так сильно, что кровать вибрирует. — Либо лампа, либо выследить твою мать и всадить в нее пулю.
Я таращусь на него, он качает головой.
— Я бы убил ее, детка. Прикончил бы, не раздумывая. Знаю, ты не понимаешь, но таков уж я. Защищаю людей, которых люблю. Ненавижу чувствовать себя беспомощным, когда знаю, что могу все исправить. И меня бесит, что кто-то причинил тебе вред и до сих пор ходит по земле. Это противоречит всему, чем я занимаюсь, — позволить ей выйти сухой из воды после того, что она сделала с тобой.
— Ты любишь меня? — шепчу я, игнорируя все остальное, что он только что сказал. Мой разум сосредотачивается на этом единственном факте.
Он поднимает брови:
— А как ты считаешь, что у нас тут происходит?
Я сглатываю и пожимаю плечами в ответ на его знакомые слова.
— Детка, пора бы тебе уже разуть глаза.
— Ты мне никогда не говорил.
— Я показываю тебе каждый день, — спорит он, выглядя ошеломленным.
— Ты должен был сказать, что любил меня. — Я начинаю злиться.
Какого черта все парни такие тупые?
— Люблю.
— Что?
— Я люблю тебя. Не в прошедшем времени. Я люблю тебя сейчас и буду любить до тех пор, пока мое сердце не перестанет биться.
У меня в животе все переворачивается, и я качаю головой.
— Я тоже очень люблю тебя.
— Почему ты мне не говорила? — спрашивает он, сузив глаза.
— Не знала до сегодняшнего дня, — я пожимаю плечами, натягивая простыню выше на грудь.
— Что?
— Я не знала.
— Я знал, что ты любишь меня, — говорит он, и я уверена, что он знал, потому что ему-то известно, что такое любовь.
— Я любила — по-настоящему любила — только одного человека, и это был мой сын. — Я оглядываюсь, пытаясь придумать, как объяснить ему это. — Моя любовь к нему была другой. Односторонней и чистой от любых других эмоций. А потом, сегодня, ты прислал мне эсэмэску, и когда я прочла, что ты встретишься со мной дома, что-то во мне встало на свои места. У меня никогда такого не было — ни настоящего дома, ни кого-то, к кому можно было бы вернуться домой. Вот тогда-то я и поняла, что чувствую. Ты — мой дом. Ты — тот человек, которому я принадлежу.
— Прекрати, — рычит он, и я знаю, что теперь он понимает.
— Ты — клей, который скрепляет все осколки меня, — тихо говорю я.
— Отэм…
— Ты любишь меня за меня, — шепчу я, и знаю, что ему больше нечего сказать, потому что он врезается в меня, опрокидывает на кровать, заключая в клетку.
— Я сказал, прекрати.