Маска Ктулху

Но чему суждено быть, того не миновать. Я уже учился в колледже на Среднем Западе, когда умерла мать, а неделю спустя скончался и мой дядюшка Сильван, завещав все, что у него было, мне. Его я ни разу в жизни не встречал. В семье он считался эксцентричным чудаком — «не без урода», как говорится. У него было множество прозвищ, и все уничижительные. Только мой дед его никак не дразнил, а говорил о нем всегда со вздохом. Я же фактически оставался последним в прямой дедовской линии; правда, еще был дедов брат, который вроде жил где-то в Азии, хотя чем он там занимается, казалось, толком никто не ведал: говорили только, что его занятие как-то связано с морем, возможно — в сфере судоходства. Поэтому естественно, что я стал наследником домов дяди Сильвана.
У него их было два и оба — вот уже повезло так повезло — у моря: один — в массачусетском городке под названием Инсмут, а другой — в уединенном месте на побережье к северу от этого городка. Даже после того, как я заплатил все налоги на наследство, денег осталось еще столько, что в колледж мне возвращаться не было нужды, как не требовалось уже заниматься и тем, к чему у меня не лежала душа. А лежала она лишь к тому, что мне запрещали все эти двадцать два года: я хотел поехать к морю, может, даже купить лодку, или яхту, или что-нибудь еще.
Но все оказалось совсем не так, как мне хотелось. В Бостоне я встретился с адвокатом и поехал дальше в Инсмут. Странный городок, как я понял. Недружелюбный, хоть там мне и встречались люди, улыбавшиеся, узнав, кто я такой, — но улыбались они со странным и таинственным видом, как будто знали что-то про моего дядю Сильвана и не хотели говорить. К счастью, дом в Инсмуте был меньшим из его жилищ, и было ясно, что подолгу дядя в нем никогда не задерживался. Унылый и мрачный старый особняк; к немалому своему удивлению, я обнаружил, что он и был нашим семейным гнездом — его выстроил мой прадед, занимавшийся торговлей фарфором, в нем большую часть жизни провел дед, и к фамилии Филлипсов в городе до сих пор относились с неким почтением.
А прожил почти всю свою жизнь дядя Сильван в другом месте. Умер он всего в пятьдесят лет, но жил как мой дед: на людях почти не показывался и редко покидал свой окруженный густыми зарослями дом, венчавший скалистый утес на побережье близ Инсмута. Дом этот тоже был не из симпатичных — такой вряд ли понравится ценителю изящного; тем не менее он располагал особой притягательностью, и я ее сразу же почувствовал. Мне представлялось, что он всецело принадлежит морю: он всегда полнился звуками Атлантики, и если деревья заслоняли его от суши, морю он был открыт, и его огромные окна смотрели на восток. Дом этот не был стар, как городской: мне сказали, ему всего тридцать лет, хотя дядя сам построил его на месте гораздо более древнего дома, тоже принадлежавшего моему прадеду.
То был многокомнатный особняк, но из всех комнат запоминался лишь огромный центральный кабинет. Сам дом был одноэтажным, и все помещения располагались вокруг этого кабинета, который соответствовал по высоте двум этажам, при том что пол его лежал ниже уровня остального здания. По стенам стояли шкафы и стеллажи, заполненные книгами и всевозможным антиквариатом, в особенности грубыми и двусмысленными барельефами и скульптурами, картинами и масками со всех концов света: работами полинезийцев, ацтеков, майя, инков, древних индейских племен северо-западного побережья Северной Америки. Эта удивительная и будоражащая воображение коллекция была начата еще моим дедом и существенно пополнена дядей Сильваном. Посередине кабинета лежал огромный ковер ручной работы со странным рисунком, напоминавшим осьминога; вся мебель в кабинете была расставлена между стенами и ковром так, чтобы на нем самом ничего не стояло.
Вообще во всех украшениях дома присутствовали особые символы. То там, то здесь они вплетались в ковры, начиная с огромного круглого в центральной комнате, в драпировки, в панно — везде был виден рисунок, похожий на некую загадочную печать: круглый узор, на который нанесли грубое подобие астрономического символа Водолея, как будто нарисованного множество веков назад, когда очертания этого созвездия выглядели с Земли не так, как сегодня. Здесь же Водолей высился над дразняще неопределенным наброском затонувшего города, а на его фоне в самом центре диска красовалась неописуемая фигура, одновременно похожая и на рыбу, и на ящерицу, и на осьминога, и при всем том наделенная некоторыми чертами человека. Хотя фигура изображалась в миниатюре, было ясно, что в воображении художника она выглядела колоссальной. По краю диск обводила надпись настолько мелкими буквами, что их едва можно было различить. Бессмысленные слова были написаны на языке, которого я не знал, но в глубине моего сознания на нее вдруг отозвалась какая-то струна:
 
 
«Ф’нглуи мглв’наф Ктулху Р’льех вга’нагл фхтагн».
 
Этот любопытный рисунок с самого начала привлек меня сильнейшим образом, и странным мне это не казалось, хотя его значения я не осознавал еще довольно долго. Я также не мог объяснить и свое непреодолимое влечение к морю, хотя моя нога никогда не ступала в эти места; у меня возникло очень яркое ощущение, что я вернулся домой. За всю жизнь родители ни разу не возили меня на восток — я никогда не был восточнее Огайо, а самые большие водоемы видел лишь при кратких поездках на озера Мичиган и Гурон. Свое влечение к морю, неоспоримое и такое сильное, я приписывал памяти предков — разве не жили они когда-то у моря? И сколько поколений? Я знал два, а сколько до этого? Многие века они были мореходами — пока не произошло нечто такое, отчего мой дед подался в глубь страны и с тех пор не только боялся моря сам, но и заказал приближаться к нему всем потомкам.
Я говорю сейчас об этом потому, что значение рисунка стало мне ясным лишь после всего случившегося: я должен это записать, прежде чем вернусь к своему народу. Особняк и море притягивали меня: вместе они были для меня домом и придавали самому этому слову больше смысла, нежели тот тихий уголок, что я делил столь любовно со своими родителями всего лишь несколько лет назад. Странно — однако еще более странно, что в ту пору я вовсе так не думал: мне это казалось вполне естественным и не подлежащим сомнению.
Каким человеком был мой дядя Сильван, я узнал далеко не сразу. Я нашел портрет его в молодости, сделанный фотографом-любителем. Там был изображен необычайно суровый молодой человек не старше двадцати лет, если судить по внешности, которая была если не совсем отталкивающей, то уж точно для многих неприятной. Его лицо предполагало, что перед вами… ну, не совсем человек: очень плоский нос, очень широкий рот, странно завораживающий — «дурной» — взгляд глаз навыкате. Более поздних его фотографий не было, но оставались люди, помнившие его, когда он еще приходил или приезжал в Инсмут за покупками. Об этом я узнал, зайдя как-то раз в лавку Азы Кларка купить себе припасов на неделю.
— Вы ведь Филлипс? — спросил пожилой хозяин.
Я ответил утвердительно.
— Сын Сильвана?
— Мой дядя никогда не был женат, — сказал я.
— Это он нам так говорил, — ответил хозяин. — Значит, вы сын Джереда. Как он там?
— Умер.
Старик покачал головой:
— Тоже умер, а? Значит, последний из их поколения… А вы, значит?..
— А я — последний из моего.
— Филлипсы когда-то были здесь важными шишками. Старинное семейство… Да вы и так это знаете.
Я ответил, что не знаю: я приехал со Среднего Запада и плохо знаком со своей родословной.
— Правда? — Он посмотрел на меня почти с недоверием. — Что ж, Филлипсы — почти такая же старая семья, как Марши. Они вместе дела вели издавна — фарфором торговали. Плавали отсюда и из Бостона на Восток — в Японию, Китай, на острова… И привозили с собой… — Но здесь он осекся, немного изменился в лице, а потом пожал плечами. — Много чего. Да, в самом деле много чего. — Он вопросительно глянул на меня. — Собираетесь тут остаться?
Я сказал ему, что получил наследство и вселился в дядин дом на побережье, а теперь ищу прислугу.