Правда, которую мы сжигаем (ЛП)

Ждать. Подождите минуту.
Осознание ударяет меня, как автобус.
Это заняло у меня больше времени, чем мне бы хотелось, но я знаю этих двоих. Это те самые люди, с которыми я видел, как Сэйдж разговаривал на днях возле театра.
Свидетель? Ты имеешь в виду грязного, гребаного стукача.
Однажды лжец, всегда лжец.
— Хочешь правды? — предлагаю я, кивая головой. — Если ты еще раз прикоснешься ко мне или моему мотоциклу, я сломаю тебе гребаные руки. Тебе плевать на меня или кого-то еще. Вы поймали меня на поджоге, тогда вот, — я протягиваю руки. — Арестуйте меня.
Было слышно, как падает булавка, когда они оба стоят и смотрят на меня, твердые как статуи, пытаясь придумать другой способ заставить меня говорить.
— Это то, о чем я думал. Я закончил. В следующий раз, когда вы захотите поговорить, сделайте это с моим адвокатом.
Я поворачиваю ключ, громко завожу двигатель и оттягиваю запястье назад, чтобы прогреть двигатель, прежде чем выехать с парковки, оставив их позади.
Мой разум мчится, гнев пульсирует в моих венах.
Я знал, что мы не должны были доверять ей. Я знал, что это было неправильно, что она лгала. Я пытался убедить Сайласа не позволять ей быть частью чего-либо, но он был настойчив.
Я сильно нажимаю на педаль газа, когда еду от ворот Холлоу Хайтс.
Мне нужно убедиться, что с Сайласом сейчас все в норме, что с ним все в порядке.
А потом я разберусь с Сэйдж.
Я не верю ни в рай, ни в ад.
Что является странным откровением для парня, которого все считают детищем Сатаны.
Я верю, что, когда мы умираем, мы умираем. Вот и все.
Мы перестаем существовать и начинаем разлагаться, пока не станем ничем иным, как еще одним кусочком Земли.
Нет ни вечного проклятия, ни райских врат.
Просто темнота.
Вот во что я верю.
Однако моя мама так не думала.
Она таскала меня на кладбище каждый праздник, каждый день рождения, чтобы отдать дань уважения бабушке и дедушке, которых я даже никогда не видел. Потому что она считала, что посещение могил — это способ сообщить мертвым, что мы не забыли о них в стране живых.
Заставив меня уйти, это был ее способ передать их память в надежде, что однажды я сделаю то же самое со своими детьми, так что, хотя они давно ушли, память о них продолжала жить.
Ей было бы грустно узнать, что я больше не навещаю своих бабушку и дедушку. Я перестал, когда она умерла, но я навещаю ее и навещаю Рози.
Моя мать была похоронена на семейном кладбище моего отца, а Роуз похоронили на местном кладбище в Пондероз Спрингс. Где они оставляют все тела этого города разлагаться.
Все мокрое.
Земля под моими ботинками плотная, и воздух кажется влажным, когда я вдыхаю, весь туман, который, кажется, прилипает к моей одежде, оставляет следы воды. Туман стелется с холмов, вплетаясь в забытые могилы, как шерстяное одеяло.
Посетителей мало в это время дня, прямо перед наступлением темноты, когда солнце начинает садиться. Лично я считаю, что это лучшее время для поездки.
Такое ощущение, что земля живых отступает, а те, кто далеко ушел, просыпаются.
Сайлас стоит ко мне спиной, прислонившись к ее надгробной плите, рядом с ним на земле валяется букет пионов.
Беспокойство спадает с моих плеч, потому что я знаю, что он дышит. Он жив.
Но боль не уходит, потому что я знаю, что ему больно.
— Ты здесь несколько дней, — слышу я, как он шепчет, его голос сорвался от печали. —Я чувствую тебя, чувствую твой запах в воздухе. Я слышу твой смех в ушах и оборачиваюсь, ожидая, что ты будешь там, но тебя нет. Не такая, какой я хочу, чтобы ты была. Иногда по ночам я вижу тебя, и мы разговариваем, но я знаю, что на самом деле это не ты. Это мой разум играет со мной злые шутки.
Я нервно сглатываю, зная, что сейчас не время допрашивать его о лекарствах, но я не позволю этой болезни забрать его. Не тогда, когда я знаю, что при правильном лечении он может прожить долгую жизнь.
— Им нравится видеть меня в боли. Поэтому они посылают мне видения о тебе. Они питаются моей болью, детка. И они становятся сильнее с каждым днем, когда я здесь без тебя. Они пытаются выбраться, — он прижимает руки к бокам головы. — И я больше не знаю, как их остановить. Итак, мне нужно, чтобы ты вернулась, хорошо? Пожалуйста, мне просто нужно, чтобы ты вернулась. Детка, мне нужно, чтобы ты спасла меня.
 
Его голова падает вниз, а плечи трясутся, вибрируя под тяжестью его печали.
Именно тогда я подхожу к нему, падаю на мокрую землю и позволяю промокнуть моим джинсам. Ему не нужно поднимать голову, чтобы понять, что я здесь. Он чувствует мое присутствие.
Я смотрю на ее надгробие, мои глаза горят от волнения.
Розмари Пейдж Донахью
Любимая дочь, сестра и друг.
Его недавно почистили, и белый мрамор стал ярче по сравнению с выцветшими от непогоды маркерами. Небольшой взгляд на то, сколько света она вложила в мир, когда была в нем.
Как прошел год без нее?
Я думаю, что мы наполнили нашу жизнь таким хаосом, чтобы предотвратить боль от ее потери, и сегодня мы были вынуждены остановиться, чтобы подумать о человеке, которого мы потеряли.
Прямо сейчас я вынужден снять бинты, которые наложил на эту эмоциональную рану, только чтобы обнаружить, что она все еще сырая и неприятная. Исцеления нет, только грязная рана на душе.
Трудно думать о чем-либо, кроме боли. Я не могу думать ни о Фрэнке, ни о Сэйдж, только об этом меланхолическом чувстве, которое душит меня.
Смерть неизбежна, и я всегда это знал. Это обряд посвящения, но ты думаешь, что это происходит, когда ты становишься старше. Смерть, когда ты такой молодой, это не что иное, как больная, больная трагедия. Это совершенно другая форма траура.
Сайлас поднимает голову, глядя в небо, и я вижу слезы на его лице.
— Роза, вернись! — он издает крик, от которого у меня по коже пробегают мурашки. Это его сердце умоляет о ней. Молитва за нее. — Почему ты не взяла меня с собой? — он плачет. — Я бы пошел с тобой.
Я кладу руку ему на плечо, притягивая ближе к себе и заключая в свои объятия.
Я чувствую, как его тело трясется от криков, криков, которые снова и снова рикошетят от моего тела. И я впитываю каждый из них.
Это все, что я могу сделать. Все, что я могу сделать, это обнять его, пока он сидит и вновь переживает кошмар годичной давности. Тот, от которого мы все еще ждем, чтобы проснуться.
Я вспоминаю агонию, которую испытал, когда помогал Алистеру вытащить его с ее тела, наблюдая, как он в последний раз нес ее в машину скорой помощи.
Как после стало только хуже. Так чертовски хуже.
Я сидел у его двери, чувствуя себя бесполезным, просто отчаянно прислушиваясь к звуку его дыхания. Все, что могло бы сказать мне, что он жив. Я больше не мог этого выносить. Я стоял там и ждал, когда он умрет.
Когда я выломал дверь, сломав петли, я нашел его лежащим на спине.
Ничто в его комнате не было тронуто; он только вошел внутрь и лег на пол. Вот где он был, на полу, с одной из ее курток, свернутой на груди. Он даже не переоделся из одежды, в которой мы ее нашли.
А он просто бормотал, обо всем и ни о чем. Бормоча себе под нос, словно разговаривая со своим разумом.
Я заставил его пойти в душ. Я заставил его есть и запихнул лекарства ему в глотку. Я делал это в течение нескольких недель, пока он снова не смог делать это самостоятельно.
Я бы сделал это снова, я бы сделал это снова и снова ради него, потому что я тоже не теряю его.
Я держу его. Я держу всех мальчиков.
Я потерял слишком много дорогих мне людей, и я больше не теряю.
— Как давно ты здесь? — спрашиваю я, говоря впервые, как только его плечи перестают трястись.
— С тех пор, как ты ушел на занятия. Я хотел встретить с ней рассвет, но опоздал, — он глотает. — Я всегда чертовски опаздываю.
— Сайлас, ты знаешь, я бы никогда не солгал тебе, поэтому я не собираюсь говорить, что дальше будет легче. Но я знаю, что со временем ты исцелишься. Это не будет так остро, как сейчас.