Время грозы (СИ)

В мире Верхней Мещоры никакого волкодава вовсе не знают. Придушили его в щенячьем возрасте добрые люди. Услышав, прочитав о том, в кого щенок мог бы вырасти, там ужасаются — прежде всего, авторской фантазии. И воспринимают, почти все, как изощренную антиутопию. Слава Богу, не имеющую никакого, ну совершенно никакого отношения к реальности.
А тут, в мире, который Максим называл миром Бессмертного Сталина, волкодав к старости не утратил ни упругости мышц, ни силы челюстей, ни злобности нрава. Вот только проблески разума потерял, впал в бешенство. Кидается на всех подряд, без разбора, пасть в пене и крови, рвет и душит, рвет и душит, и не может насытиться. Правда, чутье притупилось, зрение со слухом ослабли. При желании и умении — от страшной хватки можно увернуться. Вот источаемый волкодавом смрад — дело другое, от него деться некуда.
И уже век кончается — а большинство считает, что и кончился, — да ничего не меняется.
В подъезде тоже стоял смрад. Здесь везде так. В лагерном бараке и то меньше воняло.
Впрочем, за полгода Максим попривык.
Он осторожно выглянул наружу. Воронок проехал, оставив после себя лишь облако удушливого выхлопа. Из соседнего подъезда выскользнула и быстро пошла прочь одетая во все серое женщина — тоже, видать, пряталась. От греха… И из дома напротив появились трое, явно каждый сам по себе, разбрелись кто куда. И из следующего, что наискосок…
И все — в черном с серым. Это здесь почти единственные тона — серый и черный. Ну, еще защитный попадается.
И кумач, конечно же. Как правило, сильно выцветший. Вон, висит через всю улицу, белым по бледно-красному:
«ПОВЫШАТЬ КУЛЬТУРУ БЫТА ЕСТЬ ДОЛГ, ЕСТЬ ПРАВО И ОБЯЗАННОСТЬ СОВЕТСКОЙ ЖЕНЩИНЫ. И.В.СТАЛИН».
Это с Восьмого марта снять не удосужились. Ничего, к Первомаю заменят, на что-нибудь вроде — «Солидарность пролетариев всего мира есть залог победы, залог триумфа и торжества коммунизма». Подпись та же. Других здесь не бывает.
А упырь-то, как говаривал Миша Гурвич, сдох. По бездарным лозунгам видно, что сдох: силятся безымянные авторы сталинскую манеру копировать, а получается пародия. И ведь почти все принимают за чистую монету.
Смрад…
Впрочем, черт с ним, с упырем, и черт с ними, с этими почти всеми.
Максим перешел на другую сторону улицы, двинулся вниз, к Яузе. Круто вправо… булочная, внутри орут истерично, хвост очереди на тротуар высовывается… апрельские талоны отоваривают, на сахар, что ли… Дальше винный, тоже, естественно, очередь. Тут тихо, спокойно. Винный — это да, нам сюда.
Максим свернул в переулок, потом в загаженную подворотню, пересек убогий двор, присел на корточки неподалеку от широкого окна приемки. Удачно попал, самое время. Дряхлый фургон стоял под разгрузкой, только недавно, похоже, начавшейся. Невзрачный шофер курил в сторонке, пара хмырей, похожих друг на друга, как братья-близнецы — оба чернявые, крючконосые, небритые, только один длинный, а другой ростом чуть ниже среднего, — разгружала не спеша. Длинный подавал из фургона ящики с водкой, невысокий принимал их и забрасывал в окно. Там, вероятно, был и третий, перетаскивавший ящики в подсобку или куда там еще. А может, и четвертый тоже, но они Максима не интересовали.
Пожалуй, длинный, прикинул он. Или даже шофер, раз уж так повезло. Посмотрим.
Время от времени стекло звякало сильнее обычного. Тогда шофер косился на грузчиков, но ничего не говорил.
Обычная история, имитация боя. Грузчики, хотя и всегда под балдой, виртуозы своего дела. Есть норма боя, полтора процента, вырабатывают ее ровно наполовину, а показывают — будто бы всю выбрали. В фургоне двести ящиков, полтора — тридцать бутылок! — достанутся этим обормотам в синих халатах, настолько грязных, что кажутся опять-таки серыми. Ну, две — три поллитры сунут водиле, остальное себе возьмут. Чистый барыш. Без малого полторы сотни на троих… или сколько их там… С заведующим, конечно, поделятся, но все равно неплохо. Часть, само собой, выпьют, остальное толкнут на черном рынке. Даже больше выйдет, чем полторы сотни, потому что на черном рынке, без талонов — всё дороже, на треть, а то и наполовину. Так что — не меньше двухсот рваных с этой партии срубят. Хорошие деньги.
 
Виртуозы-то виртуозы, усмехнулся Максим, вот только недолог их век. Потому что дебилы. Глупы и жадны, меры не знают, лафа их пьянит, и палятся через два месяца, редко, когда через три. Либо сами трепаться начнут спьяну — от водки спьяну и от денег, — либо стукнет кто — да хоть супруга единоутробная или, скажем, сынуля родной, тут с этим просто, — либо местной мусорне отстегнуть пожалеют, да мало ли как спалиться можно. Смешно: все это знают — и каждый думает, что уж у него-то башка варит, уж он-то участи предшественников избежит. Ага, мудрецы. Видали-перевидали таких в лагере. Туго им там приходилось. А уж завмагам — совсем круто. Не выживают в лагере завмаги.
Да, шофер, решил Максим. Эта история поинтереснее будет. Хотя, что уж там, тоже слезы, в общем-то. И риск.
Эх, многовато риска, а масштаб — курам на смех. Надо все-таки придумать поосновательнее что-нибудь. Ведь крутится мысль, вот только не дается никак…
Плохо соображать стал. Медленно, вязко. И боли в желудке все время мешают.
Ладно, позже, позже. Пока — дело делать надо. А риск — он так и так риск.
Максим вытащил из-за пазухи коробку «Казбека», извлек папиросу, неторопливо обстучал, пошарил по карманам.
— Служивый! — крикнул он. — Огоньку не найдется?
— Ишь, буржуй, — пробурчал шофер. — Сам богато курит, а туда же, спичек нету.
— Так и ты закури, — предложил Максим, покачивая в руке коробку.
Водила с достоинством подошел, присел рядом, взял казбечину, обмял, сунул в зубы, чиркнул спичкой. Задымили.
— С Лефортовской базы? — Максим кивнул на фургон.
— С Сущевской, — ответил шофер. — Тебе-то чего?
Бред, в который уже раз оценил Максим. Есть же Таганская база, вот с нее и снабжали бы окрестные магазины. Так нет — то с Лефортовской везут, то с Сущевской, а то и с Тушинской попрут, с них станется.
Ну и ладно, бардак нам на руку.
— Да мне-то ничего, — равнодушно сказал он. — Разговор поддержать. Хотя, — он оживился, — вот что: добросишь до Савеловского? Мне как раз туда, а на метро, вишь, пересадок целых две, да в автобусе еще давись.
— Тебя что же, в метро пускают? — удивился шофер.
— А чего ж меня не пускать?
— Ох, фу ты, ну ты, ножки гнуты! — водила засмеялся. — А то я по посадке твоей не вижу… Кантовался же?
— Э… — Максим махнул рукой. — Кто не кантовался-то?
— Это да, — вздохнул его собеседник. — Что, полное исправление?
— А то… Ну, добросишь?
— А чего не на работе? — подозрительно осведомился водила.
— Тьфу ты, — рассердился Максим. — ОБХСС прямо. В отпуску я. А тут у… ну, у сестры ночевал. Вернее, у племянницы. Не хочешь — как хочешь. Я тебе рубль дать думал.
— Двушка, — быстро сказал шофер.
— А если в кузове?
— Торгуется, как еврей. Ладно, в кузове рупь с полтиной. Гони вперед.
«Утром деньги, вечером стулья» — едва не сорвалось с языка у Максима. Удержался. Ильфа и Петрова в этом мире когда-то знали, потом осудили, как злостных очернителей, а теперь намертво забыли. Можно и процитировать, уже не опасно, только бессмысленно.
— За рупь с полтиной, — твердо сказал он, — в кабине поеду. 
— И пять казбечин, — заявил шофер. — И до Савеловского не повезу, у нас бар нет. Мне с Сущевского на Красной Армии сворачивать, там и ссажу.
— Вот ты и есть еврей, — отпарировал Максим.
Сошлись на полутора рублях, из них один вперед, и трех папиросах. С местом доставки — углом Сущевского вала и улицы Красной Армии, бывшей Шереметьевской — Максим согласился.
— Ладно уж, — проворчал он. — Прошвырнусь.
Хотя прошвыриваться совершенно не собирался.
— Давай, что ли, еще закурим, — сказал хитрый шофер. — Давай-давай, не жидись! Племянница у него… Знаем мы этих племянниц…