Время грозы (СИ)

Ну, и Джек, конечно. Его… нет, наша работа… в том же направлении, если посмотреть широко.
Работать, в который раз приказал себе Федор. Работать, как совесть велит. А прочее — уж как Бог рассудит.
Миновали Раменское. Вот-вот — Верхняя Мещора.
Не сумею ничего, если первым делом Максима с Наташей не повидаю, решил Устинов. Лукавишь, подполковник, тут же пристыдил он себя. Максим — да, но потерпеть можно было бы. Главное — она.
Ну и лукавлю, ответил он себе. Все равно. Хочу ее видеть. Быть в городе и что-то делать, не повидав ее, — выше сил.
— На Южную Набережную, — сказал он шоферу. — Дом двадцать восемь.
Автомобиль въехал в Верхнюю Мещору, пересек изящный мост через Гжелку, свернул налево и вскоре остановился у почему-то распахнутых ворот двадцать восьмого дома.
— Подождите минутку, — попросил Устинов.
Он вошел во двор. Гараж тоже открыт. И пуст. И дверь дома не заперта. Федор вошел в переднюю, осмотрелся, окончательно уверился: что-то не в порядке. Вытащил из кармана телефон, набрал номер Максима. Безрезультатно. Тогда вызвал Наташу. Она ответила сразу же, ясно и четко:
— Подъезжаю к Нижней Мещоре, Феденька. Максим попал в аварию, я к нему, в больницу.
И отключилась.
Устинов плотно прикрыл за собой дверь, бегом вернулся в такси, пару секунд подумал и приказал:
— В полицию. Это по набережной налево, потом сразу…
— Я знаю, — спокойно прервал шофер.
— Молодец. А потом к вокзалу.
  
25. Понедельник, 19 августа 1991
 
Автомобиль экс-премьера притормозил перед Орловскими воротами. Стоявшие с обеих сторон капитаны-преображенцы вытянулись в струнку, синхронно откозыряли по всей форме.
«Не по рангу», — мрачно подумал граф Чернышев. И усмехнулся про себя: не успели еще забыть…
— К боковому, Антон, — сказал он шоферу-телохранителю.
Да, подниматься по парадной лестнице теперь неуместно, еще раз усмехнулся граф. Мы уж так, по-стариковски, по возможности незаметно…
Въехали в Екатерининский парк, сразу свернули налево, затем направо, на Подкапризовую дорогу, миновали Верхние пруды и Китайскую деревню, остановились с наружной стороны дворца, у бокового крыла. Антон выбрался из машины, перекрестился на домовую церковь, открыл перед Чернышевым дверь.
— Сопровождать, Иван Михайлович?
— Не нужно. Будь на служебной стоянке. Я, вероятно, недолго.
Однако пришлось задержаться. Лейб-гвардейцы по-уставному щелкали каблуками и поворачивали головы, поедая глазами проходившего анфиладой графа, но когда он вступил в приемную, генерал Талызин, старший адъютант императора, почтительно сказал:
— Прошу прощенья, Иван Михайлович, у государя премьер-министр. Угодно ждать?
— Давно она? — отрывисто спросил Чернышев.
— Около часу.
— С парадной лестницы?
— Простите, ваше сиятельство?..
Чернышев коротко махнул рукой, пересек приемную и грузно сел в дальнее кресло.
Сердце щемило. Нет, он был далек от мысли, что все пошло прахом: Россия — мощный и в основе своей здоровый организм. Ничего похожего на ситуацию, которую изобразили Извекова — Горетовский в своем романе, увидеть невозможно. Кризис прошлого года потряс Империю, да и весь мир, но запас устойчивости, считал Чернышев, у державы более чем достаточен. Жданóвская, несомненно, отъявленный демагог, а прозорливости, не говоря уж о мудрости, лишена совершенно. Вред нанести способна. И все равно — это не смертельно. Больше одного срока она у власти не продержится, и опять настанет время либерал-консерваторов.
Правда — без него, без Чернышева. Стар уже. Да и позора, что обрушился на него, когда открылась правда о Михаиле, — не забудут.
Сознание собственного неуспеха тоже не слишком угнетало Ивана Михайловича. Не должно угнетать, убеждал он себя.
Не предусмотрел вовремя, не справился, обманул ожидания — это еще самые мягкие из тогдашних воплей оппозиции всех мастей. А «Чернышев-Душегуб»? А «Иван Кровавый»? Господи, глупость какая, к тому же безвкусная. И низость.
Пустое, пустое. Он не Бог, потому — без ошибок не обошлось. Да. Хотя бы этот треклятый «Век-волкодав» взять — сперва приказал засекретить, потом, почти сразу, запрет снял. Напрасно.
 
Но сожалеть о прошлом — недостойно умного человека. Уроки выносить — да, сожалеть — нет.
Впрочем, теперь уж пусть другие выносят уроки.
Вот только бы научиться этому по-настоящему — не сожалеть о сделанном.
Ну, пóлно…
Что всерьез тревожило Чернышева — это проект «Игла». Слава Богу, удалось спрятать все в императорском архиве. Ох, какой шум подняли бы эти, новые!
Интересно, подумал вдруг граф, государственный муж — это внушает почтение. А государственная дама — что такое? И бывает ли?
Вот какие вопросы от безделья на ум идут… С Владимиром Кирилловичем бы о такой филологии с философией потолковать — это по его части…
А, вспомнил он, бывают государственные дамы, отчего же. Вот английский премьер-министр, к примеру. Хотя нет, баронесса как раз самый настоящий государственный муж…
Да. Поместили все в архив его величества, где, по традиции, укрыты деликатные секреты августейшей фамилии и куда, по той же традиции, никому — буквально никому! — хода нет. На это Владимир Кириллович тогда решился.
На большее — духу не хватило. Хороший он человек, но с ограниченной силой воли. Очень ограниченной. Собственно, как все Романовы за последнюю сотню лет.
А Чернышев места себе не находил. Только стыд за сына иногда заслонял от него тревогу. Ту, которую граф испытал, со всей отчетливостью поняв, чтó может означать появление Горетовского. Появление ниоткуда.
Жалко человека, ну конечно, жалко. Страшная судьба — в одночасье быть выброшенным из собственной жизни и вброшенным в чужую. Не приведи Господь…
И Извекову, прелестную женщину, умную и добрую, тоже жалко.
Но сантименты он, государственный муж, оставлял другим.
Возможность проникновения — вот что главное. И сомнений в этой возможности — нет. А незваный гость — известно кого хуже.
Скверно, что почти никто из посвященных всерьез не разделял эту тревогу. Император, по привычке веря Чернышеву и не вполне доверяя самому себе, корректно и неопределенно улыбался, охотно обсуждал тему, но — граф ясно видел — интеллигентский скепсис, странным образом дополненный убежденностью в дарованной свыше стабильности, доминировал в сознании Владимира Кирилловича. Профессор Румянцев, очевидно, воспринимал все, как некую занятную, даже захватывающую теорию с весьма малой вероятностью осуществления на практике. От Горетовского с Извековой толку ждать заведомо не приходилось; ох, эта их книга… И только подполковника Устинова тревога поглотила так же, как самого Ивана Михайловича. Может быть, даже сильнее. Что называется, святее Папы Римского…
Славный малый Устинов. Звезд с неба не хватает, но славный. Вот такой он — единственный искренний и самоотверженный единомышленник.
И еще, возможно, чудной этот шотландец. Возможно. Темна вода во облацех.
Душно, почувствовал Чернышев. И сердце все ноет. Он сунул правую руку под пиджак, помассировал грудь.
Ах, вспомнилось некстати, — Миша, Миша…
Граф привычно отогнал мысль о сыне. Сейчас необходимо — о деле.
— Спросить чаю, Иван Михайлович? — обеспокоенно спросил Талызин.
Чернышев молча покачал головой, прикрыл глаза.
Не исключаю, что ошибаюсь, подумал он. Может, и не грозит нам никакое проникновение из миров, превосходящих наш мир мощью и уступающих ему — даже ему! — способностью к сопереживанию. Может, это у меня паранойя.
Но если нет, то пренебречь — значило бы совершить ошибку, о которой действительно придется жалеть. Горько и безнадежно. И не найдется никого, кому бы покаяться.
Да, Владимир Кириллович так ни на что серьезное и не решился. А ведь, при всей условности власти императора, кое-что в его силах. Есть, опять-таки по традиции, совсем закрытые Романовские фонды. В них немало накоплено… Есть Румянцев, готовый, то ли из чисто научного интереса, то ли из каких-то все же более практических соображений, продолжать проект. Можно было бы все устроить, можно. Воля нужна.