Любимец женщин

Спустя мгновение на поляне появился лесник, настоящий лесник с усами, в фуражке, сапогах и с двустволкой в руках. Завидев меня, он замер с разинутым ртом. Потом размеренным шагом приблизился ко мне, хрустя валежником, и, словно не веря своим глазам, воскликнул:
– Бедняжка!
Я захрюкала в кляп, чтобы он поспешил меня развязать. Он положил ружье стволами на упавшее дерево, вытащил из кармана большой клетчатый платок и утер себе лоб. И только водрузив на голову фуражку, склонился ко мне. Сперва он поискал глазами, с какого узла начать, чтобы освободить меня от пут, и за этим занятием он – как бы это сказать? – увидел меня такой, какой я была: двадцатилетней девушкой, полуголой, растрепанной, которая, не имея возможности ни кричать, ни отбиваться, лишь устремляла на него молящий взгляд.
Он еще раз лицемерно повторил: "Бедняжка!" – но я-то видела, что намерения его изменились раньше, чем он успел сменить пластинку. Не мешкая долее, он запустил свою грубую лапу мне между ног, высоко оголенных от моего верчения ужом, и гнусно проблеял:
– Мяконько-то как – ну чисто перепелочка!
Я изо всех сил пыталась защищаться ногами, и фуражка слетела с его головы, но мерзавцу было наплевать и на фуражку, и на мое брыканье, и на мои придушенные вопли – он водил по мне повсюду своими скотскими лапищами, и они отодвигали шелк, с каждым моим дерганьем забирались все дальше, пока я, вконец выбившись из сил, не оставила попыток отстоять то, чего он так домогался. Уже на грани обморока я увидела, как он спокойно расстегивает на себе ремень. Я поняла, что моя песенка спета, и закрыла глаза.
В тот же миг я услышала удар и почувствовала, что освободилась от тяжести молодчика.
Передо мной стоял беглый узник, держа за стволы ружье лесника, а сам лесник скорчился на земле, обхватив голову руками и испуская стоны.
Остальное заняло не более минуты.
Беглец двинул лежавшему ногой по ребрам и скомандовал:
– Вставай, падаль!
Тот поднялся на колени, по-прежнему держась за голову и стеная с закрытыми глазами – видно, досталось ему здорово.
Наконец ему удалось выпрямиться, но он был бледен как полотно, и при виде того, как он поддерживает рукой подбородок, я подумала, что у него сломана шея или еще того хуже.
Беглец нацелил на него ружье и безжалостно отчеканил:
– А теперь считаю до трех. По счету «три» стреляю! – И тут же добавил: – Раз!
Обезумевший от ужаса лесник опрометью бросился в чащу, спотыкаясь и охая от боли и не отнимая рук от головы. Когда треск ломаемых веток затих вдалеке, беглец поддал ногой его валявшуюся на земле фуражку, и та улетела прочь.
Вновь безмятежно защебетали птицы. Беглец отложил ружье и склонился надо мной. Впервые с тех пор как он привел себя в порядок, я видела его так близко и даже нашла бы красивым, если б мы только встретились при иных обстоятельствах и мне не пришлось пережить стольких ужасов. Он вытащил кляп, и я вполне искренне сказала:
– Благодарю вас, мсье.
Я забыла – или почти забыла – о плачевном состоянии своего туалета и о том, что оголена еще больше прежнего. Мне напомнили об этом его глаза. Вместо того чтобы освободить меня, он смотрел на меня так, что во мне вмиг всколыхнулось беспокойство. Я почувствовала, что он видит меня такой, какой я была – двадцатилетней девушкой и т. д. и т. п., – и я упавшим голосом пролепетала:
– Мсье, что у вас на уме?
Вместо ответа он вернул кляп на место.
Медленно, очень медленно он погладил мою грудь, которую выпростал лесник, и произнес:
– А и правда мяконько – ну чисто перепелочка.
Однако это не было похоже на насмешку. Он был словно зачарован. Я поняла, что моя песенка спета, и закрыла глаза.
Но дальше этого дело не пошло. Он распутал веревки, причем поначалу делал это молча, с хмурым видом, потом сказал:
– У меня не было женщины шесть долгих лет, но я не из тех, кто берет что-то силой.
Освободив меня, он помог мне подняться. Все тело у меня болело, и я думала лишь о том, как бы удержать на себе комбинацию, у которой одна бретелька была оборвана. Смотреть на него я уже не решалась. Он подобрал мои туфли и вернул их мне.
 
Я покорно поплелась за ним к санитарному фургону. В правой руке он держал лесникову двустволку, а под мышкой – свою импровизированную веревку. Наполненный бензином бидон стоял у фургона. По-видимому, беглец вернулся к началу схватки – раз услышал мерзкую фразу моего обидчика – и, прежде чем вмешаться, бесшумно подкрался к ружью. Интересно, а как бы он поступил, если б вернулся чуть позже: ринулся бы спасать меня, пренебрегая опасностью, или же хладнокровно наблюдал за тем, как меня насилуют, думая только о том, чтобы завладеть ружьем? Я помнила слова унтер-офицера Котиньяка: человек этот – сам насильник и убийца.
Наполняя горючим бак, он бросил через плечо:
– Переодевайтесь. Мы уезжаем.
Я поднялась в разоренное "гнездышко любви". Там мне удалось отыскать чистые трусики, но надеть на себя было нечего, разве что подвенечное платье – единственную вещь, которую он не тронул, когда мастерил веревку. Слезы вновь навернулись мне на глаза, но я сумела взять себя в руки. Слишком многое я вытерпела, чтобы продолжать блеять овечкой, – я решила отныне быть хладнокровной и расчетливой. Так или иначе, но я найду способ повернуть ситуацию в свою пользу, и уж тогда он заплатит мне за все.
Я кое-как умылась с помощью рукавички и одеколона. В бачке воды уже не было, ведь это в нем мой предусмотрительный муженек (который опасался испанских воров пуще всех прочих, не считая итальянских) спрятал в герметично закупоренной склянке деньги на путешествие.
Я уже облачилась в свадебное платье, когда в фургон вошел беглец. Ударом ноги он вышвырнул за дверь все, что валялось на полу. Потом, руками, – все, что лежало на матрасах. Несмотря на данный себе зарок больше ничему не удивляться, я воскликнула:
– Но ведь вас разыскивают, все это найдут!
Он ответил:
– Очень на это надеюсь.
С этими словами он закрыл створки двери. Мне пришлось в очередной раз подобрать подол, чтобы перешагнуть через спинку сиденья.
Еще раз мы залили бак бензином доверху на деревенской заправке, где орудовала ручной помпой бабка лет под сто. Она перечислила нам, хотя мы ни о чем ее не спрашивали, всех местных жителей, которых подозревала в принадлежности к "пятой колонне", и о каждом присовокупляла: "Ну этого-то я насквозь вижу". Когда мы отъезжали, она сказала:
– Мужем надо пользоваться, пока он молоденький, а не то потом загонят его в окопы, и прощай любовь.
Затем беглец умял еще одну банку, приготовленную моей матушкой, – на этот раз ложкой – и полкруга колбасы, отхватив его бритвой. Вторую половину съела я, прямо за рулем. Пить было нечего, и мы остановились у водоразборной колонки при въезде в какую-то деревню, которая дала о себе знать лишь трезвоном церковных колоколов, возвещавшим полдень. Вокруг не было ни души. Утолив жажду и наполнив водой бачок, мы содрали тюль, украшавший фургон, и беглец скомандовал мне поворачивать обратно. В качестве объяснения он заявил:
– И так слишком далеко заехали.
Я пустилась в обратный путь и не стала ломать себе голову, когда на первом же перекрестке он заставил меня повернуть к океану, от которого мы до сих пор бежали. С довольным видом откинувшись на спинку сиденья, он сказал:
– Меня зовут Венсан. Когда мы вернемся на полуостров, я вас отпущу.
Я подумала, что ослышалась. А может, он сошел с ума. Я спросила:
– На полуостров? Вы хотите вернуться на полуостров?
– Это единственное, место, где меня уже не ищут, – ответил он.
Должна отметить, что начиная с этой минуты, несмотря на невероятную замысловатость маршрута ("Я родился в июле, – объяснил он, – поэтому передвигаюсь по-крабьи") и на все случившееся впоследствии, мы все время неуклонно приближались к Атлантическому океану.
Я вела фургон под палящим солнцем, вынудившим нас опустить стекла, и беспрестанно откидывала со лба лезшие в глаза волосы. Мы не разговаривали. Иногда я поглядывала на него в надежде, что он уснет. Он уже не внушал мне такого страха. От него перестало дурно пахнуть. Он смотрел на дорогу, вольготно развалившись на сиденье; локоть в окне, ноги вытянуты – ни дать ни взять отпускник. Некоторое время спустя он спросил: