Возьми меня с собой
Электричку еще не подали, и Настя в ожидании ее пристроилась под табло с расписанием пригородных поездов. Было ветрено и промозгло, ноги в тонких, демисезонных сапожках сразу стали замерзать. Настя поежилась, подняла повыше ворот куртки, надвинула капюшон почти на самые глаза.
Что она делает? Никому не сказала, что уезжает. Страшно даже представить, как встретит ее Максимов по возвращении.
Лучше этого и не представлять. Подумать о чем-нибудь другом. Например, о Гошке, как скоро, всего через пять часов, она увидит его. Или, если не удастся увидеться, передаст письмо, предусмотрительно написанное накануне. Огромное письмо, на целых четыре листа…
Рядом с Настей, под табло, остановился здоровенный, почти двухметрового роста, мужик в кожанке.
Глянул на нее раз, другой, призывно подмигнул, пододвинулся поближе. Она демонстративно отвернулась — не хватало, чтобы этот битюг начал приставать. Явно он дожидается ту же электричку, навяжется в попутчики, потом не будешь знать, куда деваться.
Великан пару раз кашлянул и хриплым голосом прокаркал, стараясь изобразить игривость:
— Какие мы симпатичные!
— Отвали, — грубо сказала Настя.
В другой раз она, может быть, поостереглась бы так по-хамски отшивать неизвестного мужика — теперь такое время, спокойно можно по шее схлопотать, если вдруг нарвешься на бандюгу. Но сейчас ей было не до страха перед незнакомцем. Слишком силен был тот, другой страх, ледяным комком сидевший в ее сердце, заставляющий дышать осторожно и не до глубины, путающий мысли…
Боже мой, как же перестроиться, перестать думать о том, что произошло минувшей ночью? Как стереть из памяти Лерино лицо, ее потухшие глаза, дрожащие губы? Как избавиться от кошмарного, гнетущего чувства вины перед ней?
Вдалеке показалась хищная зеленая морда электрички: два глаза-фонаря, бампер, похожий на оскаленный рот. Народ, стоящий под табло, зашевелился и двинулся на платформу. Настя шла в толпе и чувствовала за плечом близкое дыхание случайного знакомца. Она попробовала оторваться, ускорила шаг, но мужчина тоже зашагал быстрей.
В вагон они зашли одновременно. Настя опустилась на скамейку, где уже сидела молодая пара: сухощавый парень в серой куртке и коротко стриженная девица с ярко накрашенными губами. Здоровяк потоптался в проходе и плюхнулся напротив, возле сухонькой бабки в пуховом платке.
Пара негромко переговаривалась. Бабка рылась у себя в сумке, что-то тихонько бормоча под нос. Электричка все стояла, набирая пассажиров.
Мужик помалкивал, но неотрывно, в упор разглядывал Настю. Она глянула в окно. За серым от грязи стеклом был виден такой же серый перрон. По нему спешили с сумками и тюками люди — тоже серые, как показалось Насте.
Теперь в ее жизни все будет таким серым, лишенным красок, давящим, унылым, полным тоски и ужаса. Она предательница, пусть поневоле, но предательница, подло подставившая самого чудесного человека во всем отделении, причинившего такую боль той, кого считала самой близкой подругой.
Оправдания нет. Как нет спасения от этого необъяснимого, холодного ужаса, выползшего откуда-то из глубины подсознания, неумолимо надвигающегося, парализующего тело, блокирующего мозг. Господи, отчего ей так страшно?..
Вагон качнуло, и поезд мягко тронулся. Настин преследователь оживился, нагнулся в проход и слегка коснулся здоровенными, узловатыми пальцами ее коленок:
— Слышь, далеко едешь?
— Отстань, сказала! — Настя резким движением отодвинулась вбок, почти вплотную прижавшись к сидящему по соседству парню.
Тот сразу перестал отвечать собеседнице, напрягся и покосился на Настю.
— Он ко мне пристает! — громко пожаловалась она, кивнув на детину.
— Подумаешь, цаца! — моментально встряла девчонка. — Нечего юбки до пупа таскать, тогда и приставать не будут! — Она по-хозяйски вцепилась в локоть привставшего было спутника: — Сиди, Сереж, из-за всяких тут еще ввязываться!
Мужик с интересом наблюдал за разворачивающейся семейной сценой. Парень был на голову ниже его, раза в два тоньше и явно не внушал ему опасения.
— Вы бы пересели, ребята, — миролюбиво попросил он, — а то мне с цыпкой обняться охота, а она ко мне не идет! — Он пьяно заржал над своим остроумием и вновь потянулся к Насте огромными лапищами.
Девица что-то быстро зашептала на ухо парню, слышно было только: «Я тебя прошу… как в прошлый раз…» Тот, не дослушав, резко отстранился, лицо его посуровело.
— А ну кончай, — он вдруг сгреб детину за грудки, — кому сказал, засохни и не тявкай!
Битюг изумленно выкатил налитые кровью глаза.
— Ты это кому? Мне?
— Тебе, тебе, — подтвердил парень. Настя увидела, как на его руках, державших ворот мужика, вздулись крупные, синие вены.
— Сережа! — совсем жалобно пискнула девица, но сделать ничего не посмела.
Бабка напротив прекратила вязать, испуганно вжала голову в плечи и размашисто перекрестилась:
— Господи помилуй!
— Да ты… да я тебя… — Голос мужика из сипа перешел в рев. Он вскочил, сунулся к парню, подняв пудовые кулаки, и тут же рухнул как подкошенный, тонко, жалобно скуля.
— Я тебе говорил, сука! — Настин сосед, не выпуская запястья детины, продолжал гнуть его ниже и ниже к заплеванному, пыльному полу вагона. Лицо его было совершенно неподвижным, каменным, и только левый глаз подергивался, точно парень беспрестанно подмигивал кому-то.
В проход между скамейками высунулись испуганные и любопытные лица пассажиров. Дремавший на лавке сбоку плотный, лысоватый мужчина открыл глаза, оценил обстановку и спокойно поинтересовался:
— Помощь нужна?
— Спасибо, не требуется. — Парень последний раз тряхнул битюга и выпустил, слегка оттолкнув от себя. Громила сел на пол, несильно стукнувшись головой о скамейку, и затих.
Настя так и сидела, вжавшись в спинку скамейки и словно оцепенев.
— Порядок, — негромко проговорил парень, обернувшись к ней. Глаз его так и продолжал дергаться, и он несколько раз беспомощно дотронулся до него рукой, точно пытаясь прикрыть это зловещее мигание.
— Даже не знаю, как вас благодарить, — пролепетала Настя, косясь на скрючившегося под ее ногами мужика.
— Очень нужна твоя благодарность! — вдруг тихо, но с невероятной злобой сказала девушка. — Он год как из Чечни. Ему доктора запретили всякие стрессы — контузия в голову, потом такие приступы бывают, тебе и в страшном сне не приснится! А ты… — Девчонка кинула на Настю полный ненависти и презрения взгляд и, обняв спутника за шею, мягко усадила на лавку.
Детина тихо постанывал в проходе, даже не пытаясь подняться. Бабка опасливо отодвинулась к самому окну и полезла в кошелку.
Настя молча смотрела, как девушка ласково поглаживает парня по плечу, что-то еле слышно шепча ему на ухо. На нее наваливалось черное отчаяние.
Снова она причина несчастья, снова из-за нее страдают ни в чем не повинные люди. Почему так? Ведь она вовсе не хочет этого, все получается невольно, как бы невзначай…
Настя засунула заледеневшие руки в карманы куртки, прикрыла глаза, стараясь до конца поездки погрузиться в спасительный сон и не думать больше ни о чем. Разве что о ждущем ее в казарме Гошке.
14
Машка болела так тяжело, как не болела уже давно, года два или три. Лера не могла отойти от дочки ни на шаг — температура, сбитая таблетками, держалась на относительно приемлемой границе час, полтора, а затем снова подскакивали до заоблачных высот. Машка бредила, просила пить, жадно глотала принесенный Лерой чай и ее тут же мучительно, натужно выворачивало наизнанку. Лера носилась по квартире то с тазом, то с мокрым полотенцем, то с размолотым в порошок лекарством на блюдечке, то с термометром.
Она буквально разрывалась на части: все ее существо стремилось в больницу, прорваться на второй этаж, узнать, как там, взглянуть на Андрея хоть одним глазком. В то же время ее мучила совесть за то, что Машке плохо, а она думает о том, как бы улизнуть из дому, оставить беспомощного ребенка одного.