Дом Крови (СИ)
Их безжизненно-серая, обескровленная кожа напоминала шкурку высохших и сморщенных плодов, мертвые глаза, как у куклы, блестели битым стеклом, рот напоминал — усеянную лезвиями яму, а ногти на скрюченных и подгнивших пальцах у них были остры и тверды, словно железо. Твари урча от предвкушения смотрели на меня своими бездушными, полными голодной злобы глазами.
Ближайшая была женщина. Селянка, если судить по оборванному, домотканому платью. Убитая лет так в тридцать. Двигалась тихо, точно призрак, она кралась ко мне в ночи, скользила словно пантера сквозь похожие на корабельные обломки сгоревшей часовни. Волосы у нее на голове превратились в копну спутанных и грязных, некогда светлых прядей, кожа вокруг жуткой раны на шее висела влажными лоскутами.
Следом за ней полз опустившись на четвереньки, и скалясь, словно больная бешенством и оголодавшая собака, тощий и нагой подросток. Мальчик, лет десяти не больше. А за ним возвышаясь в порванном, окровавленном балахоне стоял мертвый служитель ордена. Что водил словно прожектором своим полным голода взглядом.
Ближайшая тварь раззявила рот полный острейших словно бритва зубов, вывалив распухший язык, она зашипела оскалившись еще больше, издав глухой звук, похожий на шипение пролитой на стол кислоты. А над ними, полыхали как два красных маяка в ночи горели зрачки. За тупыми голодными тварями стояло создание куда голоднее, там стояла Марика. Окружённая словно накидкой клубящимся, закручивающимся у ее ног в спирали туманом. Я был без оружия, скован кандалами, что блокируют магию носителя. Окруженный тварями, что в принципе не знают, что такое жалость. Мы для них скот, годящийся только для одного случая — пища. И когда вампир перевел взгляд своих черных, словно самая темная ночь глаз на меня, я понял, как сильно вляпался.
Хоть Полночь и пожирала страх, помогая мне как могла. Он все равно разливался жидким, сковывающим сознание клеем. И я пополз, больше инстинктивно чем осознанно от этого воплощения всех самых темных кошмаров. Скользя сапогами по грязи и пеплу в сторону разрушенной часовни.
Твари было ринулись но зашипели от разочарования, подчинившись, уступая право пировать первой своей хозяйке. Марика, ступая своими изящными, кожаными сапожками по грязи пошла в мою сторону.
Я полз по обрушившимся балкам, по обугленным, застывшим в немом крике телам тех, кто пытался спрятаться в часовне, в которую не было входа чудовищам. А раз они не смогли войти, они ее просто сожгли, вместе со всеми, кто там остался. Она встала на пороге, уперев мыски сапожек в обугленный проем. А потом взяла и перешагнула внутрь. Это место больше не могло сдерживать чудовище. Потому что сожженная часовня Всевидящего, бывшая ранее освященная земля, залитая кровью верующих утратила свою силу.
Лежа на земле, у обгорелого алтаря я смотрел как скованные ужасом мартышки смотрят на удава, что уже обвивает их своими кольцами. Весь точно скованный незримыми цепями, но и взгляда отвести не смел. На это безупречное лицо в виде сердечка, вьющиеся локоны волос и черные, пухлые губы бантиком, перемазанный кровью подбородок и кроваво-красные, большие глаза замерев, и во рту меня совсем пересохло.
Она склонилась надо мной и провела когтями по груди, распоров рубашку и оцарапав до крови кожу. Поднимаясь все выше, к шее, полной горячей, молодой крови. Как будто змея коснулась зубами моей кожи. Тоскливая бесконечность бессчетных лет, этот прах забытых усыпальниц, бремя непостижимого естества проклятого богами, чуждого, голодного разума — все это навалилось на меня разом, придя из долгой, безрадостной ночи, раздавив волю.
Я гремя кандалами вяло попытался отстраниться от нее. Отпихнуть подальше этот голодный ужас. Но она легко отмахнулась от моих скованных рук, так, что ударившись о каменный угол алтаря меня прострелило болью. А под кожей левой руки словно осколки стекла заскреблись.
Ее руки были холодны словно могила, и тверды словно надгробие, а вот губы оказались мягкие как перина. Я чувствовал на своей шее ее губы, как и почувствовал холодную, острую боль, острые как кинжалы зубы прокололи кожу, добравшись до самого сладчайшего — крови.
Я лежал скованный, погребенный под кровожадным, нечестивым чудовищем, в разрушенной часовне полной сожженных тел. Внутри меня все будто налилось свинцом и в то же время стало легче перышка. Я полыхал, услышав первые нотки симфонии: темной, как ночь, и красной, как кровь. Будто я угодил в поток темнейших из рек, словно земля с небом поменялись местами, я взлетал и падал одновременно. Кувыркаясь, летел в пылающее черным огнем небо и проклинал его со всей любовью Этот нечестивый поцелуй полностью завладевал мной: это было блаженство и ужас одновременно, это жуткое и кровавое желание велело мне успокоиться, угомониться, закрыть глаза и, затаив дыхание принять все без остатка… Перед глазами вовсю распускались бутоны черных цветков, прекрасные и лишающие воли. А она все пила и пила без остатка.
–…А ну отвали от него, ты, дрянь нечестивая…
Бу-у-ух. Тяжелый, словно стопка кирпичей трактат Кхаштры обрушился на ее голову.
Моя подруга, моя извечная спутница, которая всегда была рядом, делила со мной все радости и невзгоды. Она попыталась помочь так, как могла, единственным способом, который был ей доступен. Кинув книгой в Марику. В надежде, что она так же вырубиться как и Алисия.
Естественно этого не произошло, но она отшатнулась выпучив глаза. Прервав поцелуй.
— Что⁈ Какого хрена? — Пуча кровавые глаза на ожившую тень произнесла окрашенными моей кровью губами Марика.
—…Я сказала, отвали от него, уродина мелкая…
Когда поцелуй прервался, я камнем рухнул с небес на землю. И черное сменилось белым, на скулах заиграли желваки, на висках набухли вены, внутри полыхнула незнакомая, прежде не изведанная ярость. Тело содрогнулось от злости, осознавая: подчиниться было не мое желание. Мне его навязали. Меня заполонял гнев, чужой гнев, гнев всех погибших в округе и погибающих сейчас. Время вернулось, и звуки бойни что гремело в нескольких шагах навалились водопадом. Крики умирающих братьев ордена, рев пламени, рычание голодных тварей, и хохот их кровавых командиров. Все это обрушилось на меня, заполоняя вместе гневным шепотом умерших, что пытались спастись в часовне. Весь страх и Боль. Все это усилилось. Словно тьма внутри меня укреплялась. Ускорялась. Кристаллизовалась.
Рядом лежал трактат Кхаштры, на серебряном черепе тускло отражались блики огня Нестора бушующие снаружи. И осознание обрушилось на меня, словно треснула плотина. Да я скован, но не безоружен, я, мать вашу, хозяин мертвых. А прямо на мне сидит мертвая тварь — раб своего проклятья. Все что нужно у меня есть, это не забрать и заблокировать. Никому. И никакие кандалы, что блокируют магию этому не помеха.
Все, чему я учился, все, что столько читал под саркастичный бубнеж Полночи. Контроль и защита, перехват чужих слуг и защита своих. И конечно, конечно кожеплетение, с помощью которого создавались абсолютно все слуги проклятого Скульптора, основа основ. Умение, без которого все остальное просто бесполезный набор знаний.
Заскрежетав зубами от злости я схватил здоровой рукой за ее прекрасное, мраморное лицо и, связал его нахрен в узел. Кожа, что была прочнее стали, стала податливей мягкого песка, кости, что не разрубишь самым лучшим мечом были мягче свежей глины. Со всем ожесточением я ее буквально смял в бесформенный, вопящий от боли комок.
Глава 13
— Спасибо Полночь, ты как обычно вовремя. А я как обычно туплю.
—…Я рада, что ты наконец начинаешь осознавать всю свою непроходимую дремучесть, но что ты сделал…? — Она стояла рядом, глазея на уродливую кучу в которую превратилась Марика, а та барахталась в золе и обожжённых обломка и тонким голосом вопила.
— Кожеплетение Полночь, — я указал ей на книгу лежавшую неподалеку. — Кожеплетение.
Она поняла меня и трактат утонул в объятиях теней. Впитавшись в пол. Полночь оглянулась назад, где в обгорелом проеме все так же топталась троица мертвецов, не решаясь войти, их ужасная хозяйка была в шоке, катаясь по полу и просто не дала такого приказа. А я морщась от боли в сломанной руки доставал отмычки из каблука.