Бабель (ЛП)

Рами и Виктория были сразу же недовольны своими руководителями. Рами был приглашен профессором Джозефом Хардингом принять участие в редакционном туре «Персидской грамматики», что номинально было большой честью.* Но Рами не видел романтики в таком проекте.
Изначально я предложил перевод рукописей Ибн Халдуна», — рассказал он. Тех, которые попали в руки Сильвестра де Саси. Но Хардинг возразил, что французские востоковеды уже работают над этим, и что вряд ли я смогу уговорить Париж одолжить их мне на срок. Тогда я спросил, могу ли я просто перевести арабские эссе Омара ибн Саида на английский, учитывая, что они уже почти десять лет лежат в наших коллекциях, но Хардинг сказал, что в этом нет необходимости, потому что в Англии уже принят закон об отмене смертной казни, представляете? Как будто Америки не существует? Наконец Хардинг сказал, что если я хочу сделать что-то авторитетное, то могу отредактировать цитаты в «Персидской грамматике», и теперь он заставляет меня читать Шлегеля. Über die Sprache und Weisheit der Indier. И знаете что? Шлегель даже не был в Индии, когда писал это. Он писал все это из Парижа. Как можно написать окончательный текст о «языке и мудрости» Индии из Парижа? «*.
Однако возмущение Рами казалось пустяком по сравнению с тем, с чем имела дело Виктория. Она работала с профессором Хьюго Лебланом, с которым два года без проблем изучала французский язык, но который теперь стал для нее источником непрекращающегося разочарования.
«Это невозможно», — сказала она. Я хочу работать над крейотлем, против которого он не возражает, несмотря на то, что считает его вырождающимся языком, но все, о чем он хочет знать, это Воду».
«Эта языческая религия?» спросила Летти.
Виктория бросила на нее язвительный взгляд. «Религия, да. Он все время спрашивает о заклинаниях и стихах Воду, которые ему, конечно, недоступны, потому что они на языке креотль».
Летти выглядела озадаченной. «Но разве это не то же самое, что французский?
«Даже отдаленно нет», — сказала Виктория. Французский — это лексикон, да, но крейотль — это свой собственный язык, со своими грамматическими правилами. Французский и креотль не являются взаимно понятными. Вы можете изучать французский язык десятилетиями, но стихотворение на креотле все равно невозможно расшифровать без словаря. У Леблана нет словаря — его вообще нет, пока нет, — так что я — лучший вариант».
«Тогда в чем проблема?» — спросил Рами. «Похоже, у тебя есть неплохой проект».
Виктории стало не по себе. «Потому что тексты, которые он хочет перевести, — я не знаю, это особые тексты. Тексты, которые что-то значат».
«Тексты настолько особенные, что их даже не стоит переводить?» спросила Летти.
«Это наследие,» настаивала Виктория. «Это священные верования...»
«Не твои убеждения, конечно...»
«Возможно, нет,» сказала Виктория. Я не знаю... то есть, я не знаю. Но они не предназначены для того, чтобы ими делиться. Вы были бы довольны сидеть час за часом с белым человеком, пока он расспрашивает вас об истории каждой метафоры, о каждом имени бога, чтобы он мог порыться в верованиях вашего народа в поисках пары подходящих слов, которые могли бы заставить светиться серебряный брусок?
Летти выглядела неубежденной. Но ведь это не реально, правда?
«Конечно, это реально».
«О, пожалуйста, Виктория.»
«Это реально в том смысле, который ты никогда не сможешь узнать». Виктория становилась все более взволнованной. «В том смысле, который может быть доступен только человеку с Гаити. Но не в том смысле, который воображает Леблан».
Летти вздохнула. «Так почему бы тебе не сказать ему именно это?»
«Ты думаешь, я не пыталась?» Виктория огрызнулась. Ты когда-нибудь пыталась убедить профессора Бабеля не добиваться чего-то?
«Так или иначе, — сказала Летти, раздраженная и защищающаяся, а потому злобная, — что ты можешь знать о Воду? Разве ты не выросла во Франции?
Это был худший ответ, который она могла сделать. Виктория зажала рот и отвернулась. Разговор заглох. Воцарилась неловкая тишина, которую ни Виктория, ни Летти не пытались нарушить. Робин и Рами обменялись взглядами, ничего не понимающими, глупыми. Что-то пошло ужасно не так, было нарушено табу, но все они слишком боялись узнать, что именно.
 
Робин и Летти были вполне довольны своими проектами, как бы ни были они кропотливы и трудоемки. Робин работала с профессором Чакраварти над составлением списка заимствований из санскрита в китайский язык, а Летти — с профессором Лебланом над французскими научными статьями в поисках полезных и непереводимых метафор в области математики и техники. Они научились избегать обсуждения деталей в кругу Рами и Виктории. Все они говорили друг с другом банальности: Робин и Летти всегда «делали хорошие успехи», а Рами и Виктория «боролись, как обычно».
В частном порядке Летти не была столь щедрой. Тема профессора Леблана стала камнем преткновения между ней и Викторией, которую обижало и удивляло отсутствие сочувствия со стороны Летти, в то время как Летти считала, что Виктория слишком щепетильна в этом вопросе.
«Она сама навлекла на себя это», — жаловалась она Робину. Она могла бы сделать все намного проще, если бы просто провела исследование — ведь никто не делал проект на третьем курсе по гаитянскому креольскому, нет даже Grammatica. Она может стать самой первой!
Когда Летти была в таком настроении, с ней невозможно было спорить — было очевидно, что ей нужна была только аудитория, перед которой можно было выговориться, — но Робин все равно попыталась. «Полагаю, для нее это значит больше, чем ты думаешь».
«Но это не так. Я знаю, что нет! Она ни капельки не религиозна; я имею в виду, она цивилизованная...
Он присвистнул. Это слишком сложное слово, Летти.
«Ты знаешь, что я имею в виду,» надулась она. «Она не гаитянка. Она француженка. И я просто не понимаю, почему она должна быть такой непростой».
В середине месяца Летти и Виктория почти не разговаривали друг с другом. Они всегда приходили в класс с разницей в несколько минут, и Робин задавался вопросом, не требуется ли им умение распределять время между своими уходами так, чтобы они никогда не пересекались на долгом пути вниз.
Не только девочки страдали от разлада. Атмосфера тех дней была гнетущей. Казалось, между всеми ними что-то сломалось — нет, сломалось, пожалуй, слишком сильное слово, потому что они по-прежнему цеплялись друг за друга с силой людей, у которых больше никого не было. Но их связь изменилась в явно болезненном направлении. Они по-прежнему проводили вместе почти все минуты бодрствования, но они боялись общества друг друга. Если Робин жаловался на санскрит, это было нечувствительно к тому, что профессор Хардинг постоянно твердил, что санскрит — один из языков Рами, хотя это было не так; если Рами радовался, что они с профессором Хардингом наконец-то договорились о направлении исследований, это было бездушное замечание в сторону Виктории, которая ничего не добилась с профессором Лебланом. Раньше они находили утешение в своей солидарности, но теперь они видели друг в друге лишь напоминание о собственном несчастье.
Хуже всего, с точки зрения Робина, было то, что между Летти и Рами что-то внезапно и загадочно изменилось. Их общение было таким же жарким, как и раньше — Рами не переставал шутить, а Летти не переставала вспыхивать в ответ. Но теперь реплики Летти приобрели странный виктимный тон. Она срывалась на малейшие, зачастую неощутимые обиды. Рами в ответ стал еще более жестоким и ехидным, что трудно описать. Робин не знал, что с этим делать, и не имел ни малейшего понятия, в чем дело, кроме того, что у него странно щемило в груди всякий раз, когда он наблюдал за этим обменом мнениями.
Она просто Летти», — сказал Рами, когда его спросили об этом. Ей нужно внимание, и она думает, что истерика — это способ его получить».
Ты сделал что-то, что расстроило ее? спросил Робин.
«Кроме общего существования? Я так не думаю». Рами казалось, что тема наскучила. Может, продолжим перевод? Все в порядке, Птичка, я обещаю».