Бабель (ЛП)

О — да, извините, дайте мне минутку, и я выйду». Он побрызгал водой на лицо, оделся и выскочил за дверь. Его группа договорилась встретиться в учебной комнате на пятом этаже, чтобы сравнить свои переводы перед занятиями, и теперь он ужасно опаздывал.
Вот ты где, — сказал Рами, когда он пришел. Он, Летти и Виктория сидели за квадратным столом. Извини, что я ушел без тебя, но я думал, что ты уже ушел — я дважды стучал, но ты не ответил».
«Все в порядке.» Робин села в кресло. Я плохо спал — наверное, из-за грома».
«Ты хорошо себя чувствуешь?» Виктория выглядела обеспокоенной. «Ты вроде как...» Она неопределенно помахала рукой перед лицом. «Бледный?»
«Просто кошмары,» сказал он. Такое иногда случается.
Это оправдание прозвучало глупо, как только покинуло его рот, но Виктория сочувственно похлопала его по руке. «Конечно.»
«Мы можем начать?» резко спросила Летти. «Мы только что промучились с лексикой, потому что Рами не позволил нам продолжать без тебя».
Робин поспешно перелистывал свои страницы, пока не нашел вчерашнего Овидия. «Извини — да, конечно».
Он боялся, что не сможет высидеть всю встречу. Но каким-то образом теплый солнечный свет на фоне прохладного дерева, скрежет чернил по пергаменту и четкая, ясная диктовка Летти заставили его измученный разум сосредоточиться, и латынь, а не грозящее ему исключение, показалась ему самым насущным делом дня.
Учебная встреча прошла гораздо оживленнее, чем ожидалось. Робин, привыкший читать свои переводы вслух мистеру Честеру, который уныло поправлял его по ходу дела, не ожидал таких оживленных дебатов по поводу оборотов речи, пунктуации и количества повторений. Быстро выяснилось, что у них совершенно разные стили перевода. Летти, которая была приверженцем грамматических структур, максимально придерживаясь латыни, казалось, готова была простить самые удивительно неуклюжие манипуляции с прозой, в то время как Рами, ее полярная противоположность, всегда был готов отказаться от технической точности ради риторических изысков, которые, по его мнению, лучше передавали суть, даже если это означало вставку совершенно новых положений. Виктори, казалось, была постоянно разочарована ограничениями английского языка — «Он такой неуклюжий, французский подошел бы лучше» — и Летти всегда горячо соглашалась, что заставляло Рами фыркать, и тогда тема Овидия была оставлена для повторения Наполеоновских войн.
«Чувствуешь себя лучше? спросил Рами у Робина, когда они прервались.
На самом деле, ему было лучше. Было приятно погрузиться в убежище мертвого языка, вести риторическую войну, ставки в которой не могли его затронуть. Он был поражен тем, насколько обыденно прошел остаток дня, насколько спокойно он мог сидеть среди своей группы во время лекции профессора Плэйфера и делать вид, что Тайтлер был главным предметом его размышлений. При свете дня подвиги прошлой ночи казались далеким сном. Ощутимым и прочным был Оксфорд, курсовые работы, профессора, свежеиспеченные булочки и сгущенка.
И все же он не мог избавиться от затаившегося страха, что все это было злой шуткой, что в любую минуту занавес опустится над этим фарсом. Ибо как же без последствий? Такой акт предательства — кража у самого Бабеля, у учреждения, которому он буквально отдал свою кровь, — несомненно, должен был сделать эту жизнь невозможной.
Беспокойство охватило его в середине дня. То, что вчера вечером казалось такой захватывающей, праведной миссией, теперь казалось невероятно глупым. Он не мог сосредоточиться на латыни; профессору Крафт пришлось щелкнуть пальцами перед его глазами, прежде чем он понял, что она уже три раза просила его прочитать строчку. Он продолжал представлять себе ужасные сценарии с яркими подробностями: как констебли ворвутся в дом, покажут на него пальцем и крикнут: «Вот он, вор»; как его согруппники ошеломленно уставятся на него; как профессор Ловелл, который по какой-то причине был и прокурором, и судьей, холодно приговорит Робина к петле. Он представлял себе, как каминная кочерга, холодно и методично опускаясь снова и снова, переломает все его кости.
 
Но видения оставались только видениями. Никто не пришел арестовывать его. Их занятия проходили медленно, спокойно, без перерыва. Его ужас ослабевал. К тому времени, когда Робин и его товарищи собрались в зале за ужином, ему стало удивительно легко притворяться, что прошлой ночи никогда не было. А когда они сидели за едой — холодным картофелем и стейком, настолько жестким, что им потребовалось все силы, чтобы откусить от него кусочки, — смеясь над раздраженными исправлениями профессора Крафт в приукрашенных переводах Рами, все это действительно казалось лишь далеким воспоминанием.
Когда вечером он вернулся домой, под подоконником его ждала новая записка. Он развернул ее дрожащими руками. Сообщение, нацарапанное внутри, было очень кратким, и на этот раз Робин сумел расшифровать его в уме.
Жди дальнейших контактов.
Разочарование смутило его. Разве он не провел весь день, желая никогда не попасть в этот кошмар? Он так и представлял себе насмешливый голос Гриффина: — Что, хотел, чтобы тебя похлопали по спине? Печенье за хорошо выполненную работу?
Теперь он надеялся на большее. Но он не мог знать, когда снова услышит о Гриффине. Гриффин предупредил Робина, что их связь будет нерегулярной, что может пройти несколько месяцев, прежде чем он снова выйдет на связь. Робина вызовут, когда он будет нужен, и не раньше. Он не нашел записки на подоконнике ни на следующий вечер, ни на следующий.
Прошли дни, затем недели.
Ты все еще студент Бабеля, сказал ему Гриффин. Веди себя как студент.
Оказалось, что сделать это очень просто. По мере того как воспоминания о Гриффине и Гермесе отступали на задворки его сознания, в кошмары и темноту, его жизнь в Оксфорде и в Бабеле всплывала на передний план в ярких, ослепительных красках.
Его ошеломило, как быстро он полюбил это место и людей. Он даже не заметил, как это произошло. В первый семестр он кружился на месте, ошеломленный и измотанный; занятия и курсовые работы превратились в заученную картину бешеного чтения и поздних, сонных ночей, на фоне которых его группа была единственным источником радости и утешения. Девушки, благослови их Бог, быстро простили Робина и Рами за их первое впечатление. Робин обнаружил, что они с Викторией одинаково любят всевозможную литературу — от готических ужасов до романов, и они с большим удовольствием обменивались и обсуждали последнюю партию пенни дредфул, привезенную из Лондона. А Летти, убедившись, что мальчики действительно не слишком глупы, чтобы учиться в Оксфорде, стала гораздо терпимее. Оказалось, что в силу своего воспитания она обладала язвительным остроумием и тонким пониманием классовой структуры Великобритании, что делало ее бесконечно забавным комментарием, когда он не был направлен против них.
«Колин — из тех прикормленных пиявок среднего класса, которые любят притворяться, что у них есть связи, потому что его семья знает репетитора по математике в Кембридже», — говорила она после визита в Мэгпи Лейн. Если он хочет быть солиситором, он мог бы просто пройти стажировку в судебных инстанциях, но он здесь, потому что хочет престижа и связей, только он не настолько обаятелен, чтобы приобрести их. У него характер мокрого полотенца: влажное, и оно цепляется».
В этот момент она изображала широкоглазое, чрезмерно доброжелательное приветствие Колина, а остальные смеялись.
Рами, Виктория и Летти — они стали красками жизни Робина, единственным регулярным контактом с миром за пределами его курсовой работы. Они нуждались друг в друге, потому что больше у них никого не было. Старшие студенты в Бабеле были агрессивно замкнуты; они были слишком заняты, слишком пугающе блестящи и впечатляющи. Через две недели после начала семестра Летти смело спросила у аспиранта по имени Габриэль, может ли она присоединиться к французской группе чтения, но была быстро отвергнута с особым презрением, на которое способны только французы. Робин пытался подружиться с японской студенткой третьего курса по имени Илзе Деджима,* которая говорила со слабым голландским акцентом. Они часто пересекались, входя и выходя из кабинета профессора Чакраварти, но в те несколько раз, когда он пытался с ней поздороваться, она делала такое лицо, словно он был грязью на ее сапогах.