Бабель (ЛП)

Контроль, — повторил Гриффин.
Затем другой голос, ужасно знакомый: Это одна хорошая черта в тебе. Когда тебя бьют, ты не плачешь.
Сдерживание. Подавление. Неужели он не практиковался в этом всю свою жизнь? Позволить боли скатываться с тебя, как капли дождя, без признания, без реакции, потому что притвориться, что этого не происходит, — единственный способ выжить.
Пот стекал по его лбу. Он боролся с ослепляющей агонией, пытаясь протиснуться сквозь нее, почувствовать свои руки и держать их неподвижно. Это было самое трудное, что он когда-либо делал; было ощущение, что он заставляет собственные запястья работать под молотком.
Но боль утихла. Робин упал вперед, задыхаясь.
«Впечатляет», — сказал Стерлинг. Посмотрим, как долго ты сможешь продолжать в том же духе. А пока я хочу показать тебе кое-что еще». Он достал из кармана еще один брусок и поднес его к лицу Робина. На левой стороне было написано: φρήν. Полагаю, ты не изучал древнегреческий? У Гриффина он был очень плохим, но мне сказали, что ты лучше учишься. Тогда ты знаешь, что такое «phren» — место интеллекта и эмоций. Только греки не думали, что это место обитания разума. Гомер, например, описывает phren как расположенный в груди». Он положил брусок в передний карман Робина. Представьте себе, что это делает.
Он разжал кулак и ударил им по грудной клетке Робина.
Физическая пытка была не такой уж страшной — скорее сильное давление, чем острая боль. Но как только костяшки пальцев Стерлинга коснулись его груди, сознание Робина взорвалось: чувства и воспоминания хлынули на первый план, все, что он скрывал, все, чего боялся и страшился, все истины, которые не смел признать. Он был болтливым идиотом, он не понимал, что говорит; слова на китайском и английском языках сыпались из него без причины и порядка. Рами, сказал он, или подумал, он не знал; Рами, Рами, моя вина, отец, мой отец — мой отец, моя мать, три человека, на глазах которых я умирал, и ни разу я не пошевелил пальцем, чтобы помочь...
Смутно он осознавал, что Стерлинг подталкивает его, пытаясь направить его поток лепета. «Гермес», — повторял Стерлинг. «Расскажи мне о Гермесе».
Убей меня», — задыхался он. Он говорил серьезно; он никогда не хотел ничего большего в мире. Разум не должен был чувствовать так много. Только смерть заставит хор умолкнуть. Святой Боже, убей меня...
О, нет, Робин Свифт. Ты так легко не отделаешься. Мы не хотим твоей смерти, это не имеет смысла». Стерлинг достал из кармана часы, осмотрел их, а затем приложил ухо к двери, словно прислушиваясь к чему-то. Через несколько секунд Робин услышала крик Виктории. «Не могу сказать того же о ней».
Робин подобрал ноги под себя и бросился на талию Стерлинга. Стерлинг шагнул в сторону. Робин рухнул на землю, больно ударившись щекой о камень. Его запястья потянулись к наручникам, и руки снова взорвались болью, которая не прекращалась до тех пор, пока он не свернулся калачиком, задыхаясь и прилагая все свои силы, чтобы сохранять неподвижность.
«Вот как это работает». Стерлинг поднес цепочку от часов к глазам Робина. Расскажи мне все, что ты знаешь об Обществе Гермеса, и все это прекратится. Я сниму наручники и освобожу твоего друга. Все будет хорошо».
Робин уставился на него, задыхаясь.
Скажи мне, и все прекратится, — снова сказал Стерлинг.
Старой библиотеки больше не было. Рами был мертв. Энтони, Кэти, Вимал и Илзе — все, скорее всего, мертвы. Они убили остальных, сказала Летти. Что еще оставалось делать?
Там Гриффин, — произнес голос. Есть те, кто был в конверте, есть бесчисленное множество других, о которых ты не знаешь. В этом-то все и дело: он не знал, кто еще там и что они делают, и не мог рисковать, раскрывая то, что подвергнет их опасности. Он уже однажды совершил эту ошибку; он не мог снова подвести Гермеса.
«Говори, или мы пристрелим девчонку». Стерлинг поднес карманные часы к лицу Робина. Через минуту, в половине первого, они всадят пулю в ее череп. Если я не скажу им остановиться».
 
Ты лжешь, — задыхался Робин.
Не вру. Пятьдесят секунд».
«Ты не сделаешь этого.»
«Нам нужен только один из вас живым, а она более упряма в работе». Стерлинг снова потряс часами. «Сорок секунд.»
Это был блеф. Это должен был быть блеф; они не могли так точно рассчитать время. И они должны были хотеть, чтобы они оба были живы — два источника информации лучше, чем один, не так ли?
«Двадцать секунд».
Он судорожно искал подходящую ложь, что угодно, лишь бы время остановилось. «Есть другие школы, — вздохнул он, — есть контакты в других школах, остановись...
«Ах.» Стерлинг убрал карманные часы. «Время вышло.»
В коридоре закричала Виктория. Робин услышал выстрел. Крик оборвался.
«Слава богу», — сказал Стерлинг. «Какой визг».
Робин бросился к ногам Стерлинга. На этот раз это сработало; он застал Стерлинга врасплох. Они рухнули на пол, Робин оказался над Стерлингом, руки в наручниках над его головой. Он обрушил свои кулаки на лоб Стерлинга, на его плечи, везде, куда мог дотянуться.
«Агония», — задыхался Стерлинг. «Агония».
Боль в запястьях Робина удвоилась. Он не мог видеть. Он не мог дышать. Стерлинг с трудом выбрался из-под него. Он упал набок, задыхаясь. Слезы текли по его щекам. Стерлинг на мгновение замер над ним, тяжело дыша. Затем он занес ботинок и нанес жестокий удар ногой в грудину Робина.
Боль; белая, раскаленная, ослепляющая боль. Робин больше ничего не мог воспринимать. У него не хватало дыхания, чтобы закричать. Он совсем не контролировал свое тело, у него не было достоинства; глаза были пусты, рот безгубый, слюна текла на пол.
«Боже правый». Стерлинг поправил галстук, выпрямляясь. «Ричард был прав. Животные, все вы».
Затем Робин снова остался один. Стерлинг не сказал, когда он вернется и что будет с Робином дальше. Было только огромное пространство времени и черная печаль, поглотившая его. Он плакал до тех пор, пока не стал пустым. Он кричал, пока не стало больно дышать.
Иногда волны боли немного стихали, и ему казалось, что он может упорядочить свои мысли, оценить ситуацию, обдумать свои дальнейшие действия. Что будет дальше? Была ли уже победа на столе, или оставалось только выжить? Но Рами и Виктория пронизывали все вокруг. Каждый раз, когда он видел хоть малейший проблеск будущего, он вспоминал, что их в нем не будет, и тогда снова текли слезы, и удушающий сапог горя снова опускался на его грудь.
Он подумал о смерти. Это было бы не так уж трудно: достаточно удариться головой о камень или придумать способ задушить себя наручниками. Боль его не пугала. Все его тело онемело; казалось невозможным, чтобы он снова почувствовал что-нибудь, кроме всепоглощающего чувства утопления — и, возможно, подумал он, смерть была единственным способом вынырнуть на поверхность.
Возможно, ему не придется делать это самому. Когда они выжмут из его разума все, что могли, разве они не будут судить его в суде, а потом повесят? В юности он однажды мельком видел повешение в Ньюкасле; во время одной из своих прогулок по городу он увидел толпу, собравшуюся вокруг виселицы, и, не понимая, что видит, приблизился к давке. На платформе в очереди стояли трое мужчин. Он помнил, как заскрипела подающаяся панель, как резко свернулись их шеи. Он услышал, как кто-то пробормотал разочарованно, что жертвы не брыкались.
Смерть через повешение могла быть быстрой — возможно, даже легкой, безболезненной. Он чувствовал себя виноватым за то, что даже подумал об этом — это эгоизм, говорил Рами, нельзя выбирать легкий путь.
Но ради чего, ради всего святого, он все еще жив? Робин не мог понять, какое значение имеет все, что он делает с этого момента. Его отчаяние было полным. Они проиграли, проиграли с такой сокрушительной полнотой, и ничего не осталось. Если он и цеплялся за жизнь в оставшиеся дни или недели, то только ради Рами, потому что тот не заслуживал того, что было просто.
Время тянулось. Робин метался между бодрствованием и сном. Боль и горе не позволяли по-настоящему отдохнуть. Но он устал, так устал, и его мысли закружились, превратились в яркие, кошмарные воспоминания. Он снова был на «Хелласе», произносил слова, которые привели все это в движение; он смотрел на своего отца, наблюдая, как кровь пузырится в груди. И это была такая идеальная трагедия, не так ли? Вековая история, отцеубийство. Греки любили отцеубийство, любил говорить мистер Честер; они любили его за бесконечный потенциал повествования, за его призывы к наследию, гордости, чести и господству. Им нравилось, как она поражает все возможные эмоции, потому что она так ловко переворачивает самый главный принцип человеческого существования. Одно существо создает другое, формирует и влияет на него по своему образу и подобию. Сын становится, а затем заменяет отца; Кронос уничтожает Ураноса, Зевс уничтожает Кроноса и, в конце концов, становится им. Но Робин никогда не завидовал отцу, никогда не хотел ничего от него, кроме признания, и ему было противно видеть свое отражение в этом холодном, мертвом лице. Нет, не мертвое — ожившее, призрачное; профессор Лавелл смотрел на него, а позади него на берегах Кантона горел опиум, горячий, бурный и сладкий.