Еремей Парнов. Третий глаз Шивы
– Дар богов следует принимать со смирением.
– Шакьямуни [5] учит нас помогать людям.
– Не будем спорить, Пурчун! – вздохнул Лобсан. – Да минует нас гнев здешних богов. Я тебе говорил, что не следовало продавать лошадей.
Они действительно, выгодно распродав в городе все сто восемь тюков сомы, собранной в сиккимских горах на шестую ночь после полной луны, сбыли и всех лошадей вместе с повозками. Поэтому и возвращались теперь на родину пешком.
– Куда бы ты девался сейчас со своей лошадью? – огрызнулся Пурчун. – К тому же мы взяли за них хорошую деньгу!
– Что верно, то верно, – согласился Лобсан. – Мы выручили за своих лошадей чуть ли не втрое.
– Вот видишь! А в Непале мы купим яков и, не успеешь оглянуться, очутимся дома.
– А что они находят в нашей траве, эти прессующие? – Лобсан вынул из-за пазухи ячменную лепешку и, разломив, дал половину товарищу. – Арак, который тибетцы гонят из молока, думаю, окажется покрепче.
– У каждого народа свои обычаи. – Пурчун принялся лениво крошить лепешку, бросая кусочки в рот.
– Это, конечно, так. – Лобсан недобро усмехнулся. – Но ты заметил, как они относятся к нам?
– А как? Купили весь товар и цену дали хорошую.
– Неужели ты не заметил, как они смотрели на нас, эти дважды рожденные? [6] Как на нечистых животных! Они брезгали прикоснуться ко мне даже мизинчиком!
– У каждого народа свои обычаи, – упрямо повторил Пурчун. – Они и к своим так относятся. Брахман никогда не сядет есть рядом с крестьянином или купцом. Таков закон.
– Наши ламы ведут себя не так.
– Разные ламы бывают…
– Мы с тобой в глазах брахманов нечисты вдвойне! Удивляюсь, как они пьют потом молоко из нашей травы, – Пурчун засмеялся, – после наших нечистых рук.
– Это их дело.
– Ты прав, Пурчун, что каждый народ живет по-своему, но согласись, более дурацких обычаев, чем здесь, нет нигде в мире. Только посмотреть, как они покупают сому, и то можно со смеху надорваться. Коровами расплачиваются!
– И только белыми, – подхватил Пурчун, – а глаза чтобы золотые… Где это видано, чтобы у коров были золотые глаза?
– А им все равно! – махнул рукой Лобсан. – Скажут, что дают тебе за воз травы корову с золотыми глазами, и кончено. Какие они на самом деле, никого не интересует. Чудеса прямо…
– Нам-то что? Коли на базаре можно тут же продать корову…
– Не продать, – наставительно поправил Лобсан, – а обменять. Корову с золотыми глазами сперва меняют на золотую траву, а потом она уже зовется белой, выменивают обратно на белый металл – серебро. Как тут удержаться от смеха?
– Достань из-за пазухи мешочек с серебром и позвени. Сразу станет не до смеха.
– Что верно, то верно. – Лобсан сразу поскучнел. – Для себя не так-то много останется! Куда ни ступи, всем надо дать: страже, отшельникам, старосте…
– Ты забыл монастырь, – подсказал Пурчун. – А это как-никак третья доля.
– Думаешь, монахи знают, сколько мы выручили?
– Тут ты, я вижу, не очень боишься надуть богов? – засмеялся Пурчун, довольный, что сумел поддеть приятеля. – И лошадь, как я понимаю, ты тоже ламам не возвратил?
– Что ты! Как можно? – испугался Лобсан. – Я просто так сболтнул. Разве можно обмануть главного ламу, в котором воплотилась душа чудотворца Падмасамбавы? Он все видит наперед, все знает издалека.
– А лошадь у красной скалы? – напомнил Пурчун.
– Что лошадь? Лошадь я продал, – тихо сказал Лобсан и опустил голову.
– Как? Как ты сказал? – Пурчун приложил ладонь к уху. – Повтори! Я не расслышал. – Грохот небесной битвы действительно заглушал нормальную речь. Поэтому они почти кричали друг другу, хотя и сидели бок о бок. – Если ты продал лошадь, то деньги все равно нужно отдать монастырю.
– Как бы нас не затопило! – Лобсан сделал вид, что тоже не расслышал, и указал на несущуюся мимо них воду.
Горные потоки и дождевые струи, плотной тканью срывающиеся со скального козырька, пока не заливали нишу. Рядом находился обрыв, и тропинка слишком круто обвивала гору, для того чтобы вода успевала накапливаться. Она стремительно низвергалась, унося с собой мелкий лесной сор, обрывки ползучих растений, вымытые из расщелин песок и сланцевые плиты. Но если бы где-нибудь внизу образовался затор, спасительная ниша мгновенно превратилась бы в ловушку. Стремительный водоворот просто-напросто вымоет из нее все, что только может стронуться с места. Но выбирать не приходилось. Тропа превратилась в скачущий по ступеням ручей, а с лесистой вершины на нее обрушивались камни, ветки и перепутанные корнями комья земли.
– Будем пережидать. – Пурчун мгновенно оценил положение. – Время дождей еще не подошло, и Ваджрапани [7] скоро устанет метать свои стрелы.
– Тут мыши! – Лобсан кивнул на кучу сухой листвы. – Или ящерицы.
– Пусть их. – Пурчун собрал с колен крошки и бросил на листья. – Все живые существа нуждаются в приюте.
– И змеи?
– А чем они хуже других? Нам не дано знать, кем они были раньше, кем станут в последующие рождения. Возможно, царями…
– Стихает, Пурчун!
Гроза с рокотом отступала в сторону далекого океана. Больше не лопалось в ушах небо. Молнии вспыхивали все реже, и гром уже не поспевал за ними. Стало слышно, как в туманной мгле грохочут ручьи, разбиваются капли и шуршат в листве дрожащие от холода мыши. Снеговой ветер с родных поднебесных гор осадил туман, и залитые долины замерцали лунным глянцем.
– Хорошо бы огонь развести. – Лобсан поежился. – Одежда совсем промокла.
– Где взять дрова?
– В пещерах тоже не согреешься.
– Подожди до утра. – Пурчун закрыл глаза. – Лучше всего уснуть.
В нишу начали заползать скатившиеся с горы гигантские дождевые черви, темные и жирные, как конская колбаса. Невидимо и неслышно закружились летучие мыши, навевая быстрыми перепончатыми крыльями неодолимый сон. Борясь с оцепенением, Лобсан потянулся почесать шею и спугнул присосавшегося вампира.
– Нехорошее здесь место! – Лобсан толкнул товарища: – На меня напали голодные духи! – Он испуганно поднес к глазам ставшие липкими пальцы. – Уйдем!
– Куда? – с трудом разлепляя веки, сонно спросил Пурчун. – Гора еще не впитала воду.
– Нет, нет, уже можно, – стоял на своем Лобсан.
– Разве? – Пурчун уронил голову на грудь, но тут же встрепенулся и прислушался.
Шум бегущих ручьев утих, и он уловил, как шелестит, распрямляясь, примятый тростник.
В тропическом лесу все совершается быстро: жизнь, смерть. С неуловимым постоянством сменяют они друг друга, создавая обманчивую иллюзию неизменности.
– Давай пойдем. – Пурчун выполз из-под навеса. – Пока вновь не наползли сбитые с деревьев пиявки.
Хотя тропа местами сделалась скользкой, а на ровных участках собрались вязкие лужи, в целом она почти не пострадала. Для гималайских жителей спуск не представлял особого труда.
По другую сторону горы им встретился каменный алтарь, окруженный живой, с острыми шипами изгородью. В полукруглом углублении сиротливо увядали цветы. Пучки курительных свечей перемололи термиты.
Повсюду белели привязанные к веткам кустов и деревьев лоскутки с просьбами и молитвами.
Торговцы сомой, сложив руки, возблагодарили неведомых богов за спасение и, оставив на алтаре кусочек серебра, пошли дальше. Перейдя над клокочущей речкой по шаткому мосту из бамбуковых стволов, они увидели вырубленные в скале ступени.
– Скорее всего, эта лестница ведет к пещерам, – сказал Пурчун.
Они сбежали вниз, и за поворотом открылась вся долина. Лунно переливалась мокрая ночь. В блеске воды угадывались террасы рисовых полей, пальмовые кровли навесов, в тени которых обычно отдыхают богомольцы: пьют чай, запасаются сандаловыми свечами и амулетами. Звезда огня Марс низко висела над горизонтом, и красноватый дрожащий отблеск ее медленно колыхался в лаковом зеркале рисового поля.