Время героев: рассказы, эссе

Мы – как лисенок, выросший в зоопарке и охуевший от внезапно нахлынувшей свободы, когда его выпустили на природу. Он не знал, что делать с этой свободой, и вернулся в зоопарк.
В итоге лисенок загрыз своего хозяина и ушел в лес.
Другие
Я сижу в кафе на проспекте Мира и разглядываю стаю молодых людей лет семнадцати. Стая состоит из пятерых мальчиков, чем-то неуловимо похожих на девочек, и трех девочек, вообще непонятно на кого похожих. Мальчики пьют гжелку и глупо хохочут, выкрикивая время от времени многозначный возглас «Йо Мэн!».
Девочки тоже томно пьют, что-то похожее на мартини, старательно копируя при этом манеры и позы моделей из плохих рекламных роликов.
Почти у всех этих особей пустые глаза и ничего не выражающие лица, которые существуют как бы отдельно от тела, совершенно не следуя жестам и не меняясь при смене темы разговора.
На столе перед ними лежит книга Генри Миллера «Тропик Рака», с иллюстрациями, которые они громко обсуждают и комментируют:
– Во у чиксы жопа низкая!
– Гы-ы-ы-ы-ы, – отвечают остальные, – а во чувак с кривым лицом, он, наверно, экстаза обожрался!
– Не, Дэн, ты чо, тогда не было экстаза, тогда все водку жрали!
– Оксан, а пра чо ваще книга? Где ты ее нарыла? – обращается к одной из девиц любознательный Дэн.
– Да так, гавно, неинтересно читать. Я ее у предков взяла, в нее удобно фотографии класть, чтоб не помялись. Я начала читать, а там про трущобы какие-то, про бухло и про то, что у этих чуваков не было денег.
– Да, бля, чо у них ваще там было, – снова вступил Дэн. – Они там в старье, не тусили, не отдыхали нормально. Я ваще вскрываюсь, нафиг такие книги издавать?
– Не, челы, – вступил в разговор самый рослый из стаи. – Я так считаю, что книги должны быть правильного формата, не то, что эта. Так, чтоб в карман можно было положить, в метро почитать. И ваще, чувак на обложке зачем-то в шляпе. Он чо, типа, ковбой? Гы-гы-гы-гы-ы-ы.
Ковбой…
Я не понимаю это поколение аптечных ковбоев, которое никогда не сможет выйти из однажды заданного формата. Поколение, несущее флаг с нарисованным на нем покетбуком и бигмаком. Не понимаю и никогда не пойму.
Они не читали наших книг, не смотрели наших фильмов, не слушали нашей музыки и не вставали десять лет подряд под звонкий девичий голос по радио: – В эфире «Пионерская зорька»! Здравствуйте ребята!
Они не знали запойных ночей с портвейном и книгами Миллера, Керуака и Сэлинджера.
Для них не существует кайфа кухонных бесед до утра. Они не видели времен, когда были такие домашние тусы, у которых любой нынешний ночной клуб сосет, не нагибаясь…
Они еще не знают, что все то, что они нюхают, все то, что они жрут, все то, чем они тусят, умерло еще до того, как они родились на свет.
Они чудовищно не похожи на нас. Они другие…
И от этого становится страшно, товарищи….
Весна
Но сегодня Весна беспечальна,
Как и все Ваши кинокапризы.
И летит напряженно и дальне
Голубая Испано-Суиза!
А. Вертинский
*
Знаешь, вот и весна пришла. Та самая, о которой мы мечтали.
С первыми тюльпанами, запахом талого снега на улице.
С веселым гомоном птиц и школьников, прогуливающих уроки.
Ты, конечно, можешь снова упрекнуть меня в излишнем романтизме, но что я могу поделать? Погода шепчет…
Мы с тобой так и не договорили о планах на отпуск, я, как всегда, перебил тебя.
Прости мне мою извечную склонность к монологам. Это от чувств-с…
Вероятно, стоило бы съездить в Париж, снова погрузиться в бесконечный флер этого города. Можно было бы, как в прошлый раз, остановиться в маленькой гостинице с милым пожилым портье. По утрам пить кофе с хрестоматийными круассанами, ходить, как студенты, взявшись за руки, с милыми полуулыбками и горящими глазами.
Кокетливо подталкивать друг друга.
Только не говори сейчас, что тебе это надоело, весь этот вечный «маразм», как ты его называешь. Все эти мои «ужимки и кривляния».
Я все это делаю для тебя. Ты знаешь.
Нет, не надо, я совсем не хочу с тобой сейчас ругаться, хотя ты стремительно подталкиваешь меня к этому. Помолчи. Хорошо?
 
Вот… так…
Я буду приносить тебе цветы по утрам из этой милой лавочки на углу rue St. Dominique. Ты ведь любишь эти белые цветы… черт, все время забываю, как они называются. Вот только не надо сейчас пришпиливать меня излюбленной фразой о том, что «я помню только то, что мне нужно».
Это совсем не так. Ты знаешь.
Не надо меня подталкивать к ссоре. Сейчас не самое лучшее время для этого. Точнее время совсем не для этого.
Я впервые чувствую стремительную молодость души. Такую обжигающую. Ты ведь знаешь это состояние. Когда впервые тебя НИКТО не подталкивает, и ДВЕРЬ открывается как будто сама.
На самом деле все равно ее кто-то тебе открывает.
Любить тебя больше жизни – один из немногих моих талантов. Это как дышать воздухом, как целовать твои чуть обветренные губы. Это знаешь… все равно как в первый раз в жизни в детстве поймать бабочку-шоколадницу. И восхищенно смотреть на нее, пока она не задохнется в силке и не сложит крылья. НАВСЕГДА. Но в детстве ты еще не знаешь, как устроены бабочки. Ты слишком молод и наивен.
Ты все время спрашивала меня:
– Если хвалить тебя часами, как скоро ты меня остановишь?.. Когда ты это сделаешь?
И я отвечу тебе, одними губами, как умеют отвечать только парижские проститутки с бульвара Clichy:
– Jamais,[2] моя дорогая, jamais.
*
Петр Всеволодович поднялся с поваленного дерева. Аккуратно спихнул черный полиэтиленовый пакет с телом в яму. Засыпал землей. Взял лопату и направился прочь из леса.
Подойдя к машине и уже собираясь сесть в нее, он заметил, что его правый ботинок весь в глине.
– Блядство какое! – сказал он, и, достав из бардачка тряпку, аккуратно протер ботинки.
Затем сел в машину, завел двигатель и тронулся. Проехав несколько минут, он заметил на заднем сиденье женскую косметичку. Он съехал на обочину и остановился. Взял косметичку и вышел из машины. Постояв двадцать четыре секунды, он размахнулся и закинул ее в лес.
Через три секунды косметичка упала в снег.
В талый весенний снег.
«Тридцатка»
Стоит сыграть в ящик – и жизнь предстанет тебе с убийственной четкостью, даже если ты жил среди полного хаоса.
Генри Миллер. Тропик Козерога
Когда-то в жизни наступает тот момент, когда по-настоящему ценно только прошлое. Ты начинаешь безудержно хохотать над тысячу раз увиденной за все эти годы «Бриллиантовой рукой», петь пьяным голосом в компании друзей песни военных лет (которые к тебе самому имеют весьма смутное отношение), скупать видеокассеты с записью игр сборной СССР по хоккею, диски «Гражданской Обороны» и раннего «Наутилуса».
В твоей машине отчего-то все время играет «Depeche Mode 101», а твой друг Олег, сноб с рождения, начинает ставить при тебе песни Цоя, которого вы не только не слушали в юности, но и презирали всех, кто имел дома хотя бы одну его кассету.
За столом на Новый год, когда разговор типично по-русски скатывается к политике, ты начинаешь находить оправдания экономической политике СССР, хвалить его внешнюю политику и резюмировать, что, в сущности, все диссиденты были пидарасами и агентами ЦРУ.
Однажды ты выходишь на футбольную площадку в своем старом дворе, из которого давно уехал, и, присев на скамейку, начинаешь подводить неочевидные итоги. Оценивать, анализировать, оправдывать и отвергать оправдания. Ты отчаянно пытаешься найти название своему теперешнему состоянию.
Все просто, друг мой. Это – тридцатка. Тот возраст, которого ты ждал, боялся и снова ждал. И вот он у тебя в зеркале. 100 % pure. С синяками под глазами, одышкой, морщинами и тусклым взглядом. Ты, словно Зигфрид, победивший дракона. Советский человек, который 30 лет воевал с тем миром, куда так когда-то стремился. Миром брендов, неоновых витрин и импортного алкоголя. Ты выжил. Ты обрел уверенность, способность к анализу ситуации и вегетососудистую дистонию.