Короли Падали (ЛП)

Крики стихают до стонов, и Кадмус пересекает лагерь, хватая одно из одеял, висящих на веревке. Он возвращается, чтобы набросить его на тело мужчины, прикрывая его увечья, в то время как мужчина корчится и стонет под ним, всхлипывая в агонии.
— Он будет жить, — говорит Кадмус и выпускает дым со своей сигареты, проходя мимо меня по пути обратно к грузовику.
  
ГЛАВА 4
 
РЕН
Эти палатки были для женщин и детей, но я настоял на том, чтобы спать рядом с Шестым, который вызвался сам нести вахту. Однако, поскольку он отказался позволить мне спать в тесном спальном мешке рядом с ним, что меня нисколько не беспокоило, Тинкер взял на себя смелость соорудить маленькую импровизированную палатку в неглубокой нише близлежащей горы. Привязав толстые ветки к одному из плетеных ковриков, сделанных пожилыми женщинами, мы получили что-то вроде двери.
С этого немного более высокого возвышения Шестой может видеть весь лагерь, и мы достаточно близко, чтобы предупредить их о любых опасностях, таких как приближающаяся орда Рейтеров. Во время наших путешествий мы миновали несколько больших клеток с ними, что говорит мне о том, что их численность снова растет. По мере вымирания первого поколения их потомство начало появляться в больших очагах.
Я лежу на расстегнутом спальном мешке внутри пещеры, освещенной небольшим костром, который Ригс был настолько любезен, что разжег для меня. Боль в моем животе не утихла, но боль еще не настолько острая, чтобы я могла так сильно беспокоиться. Сейчас я лежу на спине, потирая рукой крошечный пучок клеток, который скоро станет миниатюрной версией Шестого, или меня.
Дверь отъезжает в сторону, и Шесть пригибается, когда входит в пещеру, выглядящую массивным в маленьком помещении. Скрестив руки на груди, он стягивает рубашку через голову и отбрасывает ее в сторону, затем снимает ботинки, отбрасывая и их тоже. Он расстегивает штаны и спускает их со своих мясистых бедер, пока не оказывается полностью обнаженным. Вид его шрамов, врезанных в толстые жгуты мышц, — это не то, к чему я когда-либо привыкну. Это всегда будет напоминанием мне о мальчике, которого я нашла по ту сторону стены. Страдания, которые он перенес от рук монстров, которые с радостью уничтожили бы его полностью.
Мой Шестой.
Он ложится рядом со мной и тащит меня через нашу кровать, пока я не оказываюсь к нему так близко, как только возможно.
Уютно и удовлетворенно, я смотрю на огонь, и мои мысли возвращают меня на месяцы назад, в ту ночь. Иногда это случается, когда я слишком долго остаюсь наедине со своими мыслями, и у меня возникают воспоминания о том, как я ходила по тем местам, где Бешенные и альфа-мутации питались солдатами и персоналом лаборатории. Папа назвал бы это посттравматическим стрессом. Он бы сказал мне, что эти мысли были вызваны тем, что моя голова пыталась переварить то, что произошло в ту ночь, когда мы сбежали из больницы и закрыли за собой двери. Но это не только в моей голове, потому что я тоже слышу Шестого во сне. Ворочается, стонет и рычит, выкрикивает мое имя, как будто версия в его голове имеет альтернативный конец. Он просыпается в поту, дрожащий и напряженный, и в такие ночи я должна быть осторожнее, поскольку он не всегда в сознании. Иногда его разум все еще заперт в этом аду, совсем как мой, и есть шанс, что он может принять меня за атакующую мутацию. В таком случае это был бы мой конец, потому что Шестой, не колеблясь, убил бы первым.
— Ты когда-нибудь думал о том, что случилось бы, если бы мы были заперты внутри? Бессмысленный вопрос срывается с моих губ, пока я лежу, загипнотизированный пламенем.
— Почему ты спрашиваешь меня об этом сейчас? Ты не говорила об этом неделями.
Я пожимаю плечами, провожу его рукой под своей щекой, пока лежу на боку.
— Я боюсь думать об этом. Но, может быть, разговор об этом поможет.
— Мы выбрались. Мы выжили. Это все, о чем тебе нужно думать. Все, кто заперт в этом месте, мертвы. А все, что не мертво, лучше держать внутри.
 
— Я знаю. Но иногда я думаю… что, если бы мы не выбрались вовремя? Что, если бы двери закрылись как раз перед тем, как мы туда добрались? Мои мысли возвращаются к солдату, умоляющему нас подождать. Кричащему нам вслед, чтобы мы держали двери открытыми, как будто мы могли. Как будто у нас была сила остановить это, и когда они, наконец, закрылись, я могла слышать его приглушенные крики с другой стороны.
— Я бы защищал тебя так долго, как мог.
Я не могу сдержать слез, которые подступают к моим глазам. Мне хотелось бы думать, что все дело в гормонах, ранняя беременность вызывает у меня какой-то эмоциональный дисбаланс, но я не думаю, что я достаточно продвинулась для этого, и я не в первый раз размышляю над этими вопросами.
— Я бы не смогла смотреть, как они разрывают тебя на части, чтобы защитить меня. Я бы хотела умереть рядом с тобой. Конечно, я знаю, что мутации не были бы настолько благоприятными и милосердными, чтобы допустить такую же быструю смерть.
— Эй. Подцепив пальцем мой подбородок, он наклоняет мою голову ровно настолько, чтобы видеть, как его кристально-голубые глаза смотрят на меня в ответ.
— Не делай этого с собой. То, что произошло той ночью, должно было случиться.
Губы сжаты в ровную линию, я киваю.
— Мы многих из них вытащили.
— Да.
Но мне невыносимо думать о других, кто остался позади. Тех, кого мы не смогли вовремя спасти. Невинные женщины, дети и мужчины, оставленные на милость этих тварей. По крайней мере, мужчины и дети избежали бы довольно быстрой смерти. Женщины, скорее всего, были бы изнасилованы Альфами. Возможно, также и мутации, хотя я мало о них знаю.
— Кенни сказал мне, что девушка сбежала с тремя Альфами. Должно быть, это произошло до того, как они запечатали это.
Он не реагирует на это, но ему и не нужно. Мы оба знаем о потенциале насилия, который растет внутри Шестого каждое мгновение. Не нужно объяснений или домыслов, чтобы понять, что девушка, вероятно, мертва или подверглась насилию до такой степени, что хочется, чтобы это было так.
Единственная причина, по которой Шестой не такой жестокий, заключается в том, что он годами держал себя в руках и дистанцировался от тех мрачных моментов в своей жизни. И все же, это сознательное усилие с его стороны, битва между его разумом и телом, которая разрывает его изнутри каждый день.
— Я даже представить не могу, что они сделали с этой девушкой, — добавляю я, качая головой.
— Возможно, в некоторых из них осталось что-то хорошее. Мне нравится думать, что в моем брате осталось что-то хорошее.
Мое сердце болит при воспоминании о тех нескольких моментах, когда он узнал своего брата Бренина, изуродованного их жестокими экспериментами, как раз перед тем, как Альберт убил его. Я поворачиваюсь к нему лицом, кладу руку на его щеку и притягиваю его к своим губам. — Было. Я видела это.
Клянусь, Шестой несет в своих глазах тяжесть мира. То, что человек может выглядеть таким печальным и решительным одновременно, свидетельствует о том, что ему пришлось пережить, чтобы выжить.
Он перекатывается на меня и зарывается лицом в мое горло, целуя меня там. Когда его губы наконец находят мои, я изголодалась по его вкусу на своем языке. Мой желудок сжимается, когда волны возбуждения пульсируют во мне. Желание, которое он пробуждает во мне без особых усилий. Так происходит каждый раз, когда я с ним, не имеет значения, что в последний раз мы занимались любовью только прошлой ночью. Каждый раз, когда он целует меня, я возвращаюсь к тем ночам, когда он пробирался в мою комнату без ведома папы, и мы целовались до восхода солнца.
Страсть, которую я испытываю с ним, не имеет себе равных, подобно двум языкам пламени, соединяющимся в единый лесной пожар, который уничтожит все на своем пути. Разрушительные элементы созданы друг для друга.
Начиная с моей ключицы, он оставляет дорожку из поцелуев вниз по моему телу, пока не достигает живота. Оказавшись там, он кладет ладонь на мой почти плоский живот и оставляет гораздо более мягкий, нежный поцелуй, как будто это щечка нашего ребенка. У меня наполняется грудь при виде этого крупного мужчины со шрамами, так переживающего за жизнь, которую он помог создать. Ребенок, которого он баюкает в моих снах, с темными волосами и кристально-голубыми глазами. Я представляю это крошечное существо, лежащее у него на груди, защищаемое отцом, который будет сражаться насмерть, чтобы никто и ничто не причинило ему вреда.